предлагал воспользоваться одной восточной традицией: по ней самые значимые в отношении любого человека торжества принято устраивать по истечении первого года после рождения, а в старости – по истечении шестьдесят первого года, когда уже целым прожитым «лишним» годом подтверждается: жизнь удалась, «виновник» зацепился за неё основательно и твёрдо.
Вале этот сценарий показался заманчивым и эффектным, и она согласилась на него.
Надо ли в подробностях рассказывать ещё и о том, что через год на торжествах по случаю рождения двойни в гостях у Воленских с удовольствием присутствовали и многие бывшие их друзья, которым супруги по-настоящему никогда и не отказывали в своём расположении? Этот народ уже досконально знал о том новом, что коснулось Воленских, и он очень хорошо понимал, что теперь и всё прежнее, связанное с обычаем, также стало здесь почти как другим. «Всё переменилось», – так бы, интерпретируя свои же слова, могла сказать по этому случаю Валя. Для неё и Володи наступала уже иная пора, вовсе не такая, когда общение требовалось им ради самого общения и оказывалось вроде как неполным, если вообще не пустым.
Такого, с учётом появления на сцене новых, младших участников действа, просто уже не могло быть. Для Воленских и вокруг них начиналась самая настоящая, а, значит, и самая интересная часть жизни…
Учитель географии Владимир Петрович Солодовников любил выпить, был застенчив, робок, нешумлив и не задирист, в меру общителен. Тот тип премилого, покладистого интеллигентного человека, который, несмотря на несдержанность перед спиртным, как бы востребован окружающими: он легко порассуждает о какой-нибудь сложной жизненной ситуации, легко отведёт чью-то беду. Соседи любили его и, сочувствуя ему, выручали, кое-когда, не требуя оплаты отдавая ему немного имевшегося у них зелья в натуре или выкраивая в долг на выпивку небольшие суммы денег, какие он запрашивал и, к его чести, почти всегда возвращал в обещанные им сроки.
Можно сказать, то было хорошее, светлое время. Но постепенно стиль употребления алкоголя у Владимира Петровича становился другим. Учитель спивался. Множились невозвраты заёмных сумм. Бедолагу всё чаще видели в компаниях сомнительных, бомжовых, норовивших прятаться по подвалам и обиравших каждого, кто к ним пристраивался.
Теперь на его лице и во всём облике ясно виделись крайняя растерянность и невозможность выйти из несуразной жизненной колеи, всё дальше заводившей его в тупик. Одновременно он, как человек воспитанный и совестливый, чувствовал себя всё более виноватым перед сообществом окружавших его людей, перед своей семьёй и в особенности перед женой, преподававшей в одной с ним общеобразовательной школе и управлявшей скромным совместным заработком.
Как раз по решению жены положение учителя до крайности усложнилось.
Бедная женщина заявила мужу, что ввиду подорожания жизни и возраставших расходов на воспитание детей и в целом по внутрисемейному хозяйству она больше не в состоянии давать ему денег на приобретение алкоголя, на выплату долгов и вообще всего, связанного с выпивкой. Географ этим был прямо-таки обескуражен. С лица его уже не сходила хмурость; он замкнулся, всё больше мрачнел, стал малоразговорчивым, неконтактным, вялым. Однако свою новую участь принял безропотно. Семейных денег не крал и не отбирал. Зато пить ему приходилось реже. Пьяницы хорошо знают коварство этой методы. Реже – не значит меньше. Оскучавший по выпивке алкоголик прежней дозой не насыщается. А раз так, очередная, увеличенная доза надольше выбивает его из колеи. Ведь кроме тяжёлого, скверного самочувствия, которое приходит вслед за непосредственной, «календарной» выпивкой, донимают похмелья, парализующие остаток воли. Из-за всего этого проще простого потерять и работу, и то сочувственное отношение, которое могут ещё какое-то время проявлять к матёрому пьянице все, кому он знаком.
Для него наступает пора полного социального отторжения.
В первый раз мы с ним заговорили у моего подъезда, куда он, завидев меня, шедшего уже в наступившей темноте с работы, спешно приблизился от своего, что рядом, в одном доме. Во дворе я был известен тем, что при заселении дома я первым подал судебный иск о возврате приличной денежной суммы, которую взяла с меня строительная организация – за улучшенную отделку квартиры. Отделка действительно была улучшенной, однако строители выполнили её по своей инициативе, без соответствующего письменного заявления с моей стороны, а также – без соответствующего договора. При этом оказалась намного завышенной утверждённая сметная стоимость всей постройки, что выглядело подсудной махинацией. Процесс я выиграл, вслед за чем иски немедля подали другие соседи, оказавшиеся в такой же финансовой ловушке. Им тоже вернули деньги.
Приобретённый мною в этой связи авторитет в какой-то мере, видимо, смущал Владимира Петровича. Он, как, впрочем, и другие соседи, мог, наверное, думать, что если я действовал так смело и эффективно, то мне обязательно кто-нибудь сильно покровительствовал, и в таком случае я, хоть и не значился руководителем или начальником, но заслуженно нёс ауру этого приподнятого сословия. Как и всякого, кто представлял его, меня, значит, также полагалось уважать и побаиваться.
По прошествии какого-то времени история с судом забывалась, но след от неё сохранился. Благодарность ко мне, человеку, сделавшему добрый почин, куда сам собой входил интерес и нескольких десятков других людей, не истлела.
Может быть, именно из-за такого необычного моего статуса учитель географии, постоянно озабоченный поиском денег на выпивку, долго не просил их у меня. Ведь и без того мой вклад в материальное благосостояние его семьи, а, стало быть, и его самого, вклад хотя и косвенный, но одновременно и по-настоящему реальный, был, что называется, весом и значим. Но так уж было, наверное, суждено, что Владимир Петрович, исчерпав многие способы выклянчивания денег у здешних людей, вынуждался переступить и через тот порог, каким он сам отгородил себя от меня.
Назвав меня, Владимир Петрович извинился, что уже поздним вечером задерживает меня, но попросить в долг сразу не решился. В свете висевшей под карнизом электрической лампочки я увидел его глаза, почти совсем прикрытые веками, и понял, что он плачет. «Я хотел попросить…» – произнёс он болезненным голосом, как бы через силу преодолевая молчание, которое затягивалось.
Мне, конечно, хорошо было известно, чего он хотел просить, и казённо спрашивать, в чём дело, не требовалось. «Я дам, если вам нужно, только сможете ли вы вернуть?» – сказал я ему. «Да как же не вернуть? Верну обязательно. К следующей неделе…» – Он торопливо взял протянутую мною банкноту и, слегка поклонившись, не задерживаясь, отошёл.
Полученных денег доставало ему на поллитровку водки, но я имел в
