Стансы
Суровые стансы!
Подставив под ухо ладонь,
Кремлевские старцы
Погнали мальчишек в огонь.
На смертные муки,
По горьким и страшным местам.
Их личные внуки,
Наверное, были не там.
Без всякого толку
Под скрип их вставных челюстей
Швырнули как в топку
Цвет наших десантных частей.
Тете Зине
Из Кабула
Поступил казенный гроб.
Сапоги она обула,
Вышла, села на сугроб.
Сражена нездешней зоной,
Непонятною войной.
Как бывает! Гроб казенный
А сыночек-то родной…
— Кончай ночевать! —
В пестроте привала
Нам ротный опять
Гаркнул, как бывало.
Средь дня дальше в путь
Поднимая роту,—
Не числя ничуть
Это за остроту.
С чего начинать
Новую дорогу?
«Кончай ночевать!» —
Помню, слава богу.
Так бьет на ветру
Песня, залетая.
Так мчит поутру
Тучка золотая.
Забудут. Но потом,
Лет эдак через сорок,
Открыв мой плотный том,
Услышат жизни шорох.
Как бы земля течет
В окопе за обшивкой…
Тогда возьмут в расчет,
Что не была ошибкой
Поэзия: текла
Вдоль позднего квартала.
Дул ветер, и тепла
Прохожим не хватало.
Читателей своих
Суровыми годами
Отогревал мой стих
Замерзшими губами.
Как у станции узловой,
В равномерных вечерних бликах,
Плавно ход замедляя свой,
Жизнь постукивает на стыках.
Пресловутое время «пик»
Управляется с этой зоной,
Не решив еще: нас — в тупик
Или все-таки на зеленый?..
Чтоб стихи писать — не хуже,
Чем писал ты их, поэт,
Подтяни ремень потуже
На седьмом десятке лет.
Груза нового громада
Пусть не горбит старика…
Иногда бывает надо
Отпустить ремень слегка.
«Боже мой, наш российский срам…»
Боже мой, наш российский срам —
На душе остается шрам:
И Цветаева по чужим углам,
И Ахматова по чужим углам.
Как теперь говорят: бомжи[1]!
От себя хоть бегом бежи
Посредине побитой ржи
И печали такой и лжи.
Как строку стихов средь прозы
В восприятии моем —
Не могу забыть березы,
Освещенной фонарем.
Обнаруживался броско
Каждый маленький брачок:
Неудачная полоска
Или сломанный сучок.
Но сияла в полной силе
Посреди холодной мглы,
Ибо выключены были
Остальные все стволы.
Ты за красных?
Я за разных.
Ты за белых?
Я за белок.
За кротов
И за оленей,
За китов
И за тюленей.
За зеленые
Просторы,
Заселенные
Под стоны
Сладостные —
Сил весенних,
Благостные —
Снов осенних.
За гусей
Под небесами
Жизни всей,
Где страждем сами.
«Платочек брошкой заколов…»
Платочек брошкой заколов,
Проходит чинно Марианна,
Хромает рядом Соколов,
Восходят сосны из тумана.
День, как ни странно, без забот,
Свои вычерчивает знаки.
Шумит недальний самолет,
И слышен дальний лай собаки.
Плывет, как сон,
Пока еще окольный,
Прозрачный звон,
Пасхальный, колокольный.
Пролетный клич
В распахнутой лазури.
А здесь кулич
Под корочкой глазури.
И знак ХВ,
Что прежде не бывало,
Вчера ТВ
Уже передавало.
Во всем прогресс,
Как сообщают в прессе.
— Христос воскрес.
— Воистину воскресе…
Придуманною жизнию
Жить — малая вина.
Причины я не вызнаю.
…В иные времена
За пышными сугробами
Усадьбы на юру…
Но днями, столь суровыми;
Играя в ту игру,
Опять с утра про ментики
Гусарские писать,
Друг другу комплиментики
Изящные бросать?
Мрачен и завистлив,
Карандаш слюня,
Худшее замыслив,
Смотрит на меня.
О победном бое
Объясняет мне.
А, само собою,
Не был на войне.
Учат импотенты
Вздохам до зари.
А не компетентны,
Черт их подери!
Полагаю, не был комом
Даже самый первый блин.
Но, пройдя путем знакомым,
Жизнь сошла уже на клин.
Где-то молодость хохочет…
Жизнь сошла уже на нет.
И горбатиться не хочет
Мой сосед за сто монет.
Хочет он сидеть на сквере,
Где дрожащая заря,
Пребывая в твердой вере,
Что прожил свой век не зря.
А как все не знал покоя,
Вкалывал, курил «Прибой»
И не ведал, что такое
Рок, тем более «Плейбой».
«Пенсионеры нынче строят домики…»
Пенсионеры нынче строят домики,
Вступили дружно в кооператив.
Хватились, правда, поздно,— тоже комики,
За шестьдесят судьбу перекрутив.
Но, боже мой, места какие отчие:
Болотце, перелесок — благодать!
Но, боже мой, собранья эти общие
Сейчас никто не станет покидать.
Заката пламенеющая живопись..
И не одну клубнику да салат,
А для души рябинку или жимолость
Сажает растревоженный собрат.
Так дети, в школе пишущие прописи,
Порою пребывают в забытьи…
Не торопитесь! Что ж вы всё торопитесь.
Не надорвитесь, милые мои.
Уходит наше поколенье,
Стихает песня за холмом.
Ему не нужно поклоненье.
А все, что было, в нем самом.
Иные, те поодиночке
Догнали молодость свою.
А здесь Отечества сыночки
Бредут пока еще в строю.
Но пыли нет густого слоя
На бледных лицах в этот раз.
И нет призывных женских глаз,
И нет мальчишек возле строя.
И здесь, конечно, не парад,
Хоть эти желтые медали,
Что нам потом зачем-то дали,
Под бледным солнышком горят.
Чуть проку в тезах-антитезах:
Давно сошли окоп и дот,
Но поколение идет
На костылях и на протезах.
Идет, где речка и откос,—
Одних привычно раздражая,
Другим оно судьба чужая,
Но третьим дорого до слез.
Дедушка недужный,
Вроде бы ненужный,
Старый, как черт,
Пишет отчет:
«Огурцов купил на рынке
2 кг по 40 коп.
300 грамм парной свининки
И петрушку, и укроп…»
— Дед! Дружочки на скамейке.
Жми в компанию свою…
— Отчитаюсь до копейки
И пойду. На сем стою…
Знать, еще на молочишко
Есть внучатам в смете той.
…Лет последних мелочишка,
Сдача с жизни прожитой.
Афанасий Фет
И Роберт Фрост.
Их могучий свет,
Их мощный рост.
Утром солнца столб
В воде живой.
Ночью звездный сноп
Над головой.
А характер крут,
Но под замком.
Деревенский труд
Вполне знаком.
Этот сельский след
Не так-то прост…
Афанасий Фет
И Роберт Фрост.
