16 октября 1924
Järve
Бессмертьем отмечает память
Тех, кто не может умереть: —
Твоих стихов поющий камень
И сердца пламенную медь.
Чуть жесткий взгляд. Тугие брови.
Единою мечтой пленен,
Ты кинул тлен средневековья,
Заслышав бурный плеск знамен.
Горел. Погас. Чего же проще?
Нам всем одним путьем идти.
Сегодня зеленеют рощи,
Чтоб завтра ржавью отцвести.
А стих живет, а слово светит,
А песней празднуют весну —
За снежные хребты столетий
Тебе дано перешагнуть.
Звени, векам поющий камень
И сердца пламенная медь, —
Бессмертьем отмечает память
Тех, кто не может умереть.
«Октябръ 1924>
Века пройдут – томительные звенья,
А пролетят – и не заметим их.
Любовно повторяя каждый стих, —
Его узнает столько поколений!
Раскрыта «Меа», много книг иных,
И, вот, идут приветные виденья: —
Юг переменчив, Север не затих,
Бурлит Восток, на Западе смятенье!
Руши миры! Смешай в одну громаду
Юпитер, Марс, Венеру и Сатурн!
Смел, – дерзок, пламенен, отважен, бурн, —
Октябрь червонный прежние преграды!
Валерий Брюсов! Имя это надо, —
Услышав, повторить в напеве зурн.
«Октябръ 1924>
В твоих словах фиалки не цвели,
Не пели звезды, соловьи молчали.
Но огненные страстные печали
По городам дряхлеющим брели.
И летний зной, и зимний хлад земли
Тебя равно ветрами обжигали,
И твой закал огнеупорной стали
Сиял прозрачным месяцем вдали.
Плыли года. Вигилий городских
Звучала медь о каменные плиты,
И все жесточе становился стих
И оборвался. Трауром обвиты
Кладем на гроб из досок смоляных
Любви старинной пожелтевший свиток.
<15 ноября 1924>
У него порой бывали совсем юношеские глаза. Из художников это понял только один.
И Ангел Огненный сказал ему: «Восстань»!
И он восстал и видел: лик двоякий.
Добро и зло свои смешали знаки
И Темные Весы – сжимала длань.
И принесла ему свой скрежет, вой и плач
Несметная орда: чудовища, химеры.
И, как застигнутый волками в ночь скрипач,
Он стал им петь – и потекли размеры.
И там, где под ногой его скала
С внезапной трещиной в расщелину раздалась,
Его на ложе миртов приняла
Античная беспечная усталость.
И все химеры вспомнили о том,
Что их хвосты – лишь водосточный желоб,
Что «Нотр-Дам» – высокий, светлый дом
И в высоту летит, ликуя, голубь.
И смерть вздохнула меж пустых дубрав
О юном Отроке, о днях несущих убыль,
С улыбкой, на груди его разняв
Те руки, что скрестил прозревший Врубель.
<Ноябрь 1924>
«Как листья ветр, – у Вечности преддверий…»
Как листья ветр, – у Вечности преддверий
Срывает Смерть, что украшало нас;
И в строгий, нелицеприятный час
Я о душе твоей молюсь, Валерий.
О вечной памяти – не здесь, в молве,
На поколений столбовой дороге, —
Но в ждущей нас недвижной синеве,
Но в искони помыслившем нас Боге.
30 ноября 1924
Труженик слова на славу труда
Мысли сверлящей и острой,
Время, безвременье, дни и года —
Гроз и сияния гости.
Гордый в гореньи и мягкий подчас,
В хоре друзей одинокий,
Быстро светильник чудесный погас,
Скошенный болью глубокой.
Снова под знаком беззначным стоим,
Снова волнения, речи,
В юном задоре мы зорко храним
Мудрость заветов предтечей.
6 декабря 1924
К чему поток ненужных слов,
Когда, уйдя в безгранность дали,
Он тленной жизни снял покров
И мы в скрижаль его вписали,
Запечатлев последний миг:
«Ultimum vale» – жуткий крик.
Ты пел всегда про радость дня,
Ты мудрость знал змеи очковой,
Ты шел, в душе своей храня,
Стихов отточенное слово…
И вот теперь покинул нас
Тот, в ком мы мудрость познавали…
Был час девятый… страшный час…
Померкло солнце… скрылись дали…
Смешались в хаос все пути,
И в храме скорби и печали
Звучит «последнее прости».
11 декабря 1924
В те годы, в страшные те годы,
Когда в провале двух эпох
Мерцали мертвые эподы
Кошмарами Эдгара По, —
Когда свирелями Вердена
Звенел в поэтовой молве
Закон губительный: из плена
Лети, лети! – Au vent mauvais![5]
Когда, как мертвых листьев шорох,
Был слог, был звук, был лепет слов,
Зануженных в шаманьих шорах, —
Свое он начал ремесло.
Да. Помним. Заласкать мещане
Хотели бронзу, сталь и медь,
Чтобы от их проржавых тщаний
Гортани гневной онеметь.
Но Врубелем в точнейший контур,
Собой – в законченный портрет
Навеки впаян, – горизонту
Ночному был он – строгий свет.
Кругом на отмели и рифы
Бросались в гибель корабли,
И клювами когтили грифы
Мыс Прометеевой земли.
Кликуши плакали и выли,
Ему свистели в пьедестал
И злобой харкали, – не вы ли,
Кто нынче в гроб ему рыдал?
Он устоял, шальному тропу
Подковой мягкий рот стеснив,
Валун Рутении в Европу
Перегранил – Бореем с нив.
И стал над безднами провала,
На грани берегов иных,
На догоранье карнавала
Смотря с презреньем седины.
И первым смелым из былого
Вошел в огонь, в грозу, в октябрь,
Свое взыскующее слово
С багряной бурею скрестя.
Ушел, испив вино и оцет.
Живет, расплавив миг в века.
Vos morituros nasci docet,
Vos nasciendos evocat.[6]
1924
Два долгих дня, две долгих ночи
Стоял почетный караул —
Не разбудили б – ведь рабочий,
Устав за долгий день, уснул…
Не разбудили б… Тише, тише,
Знамена ластились к нему…
Спокоен, он в цветочной нише
Принял таинственную тьму…
Враги, друзья… Но не волнуют
Привет, и слезы, и укор,
Теперь, когда его целует
Седая смерть в угасший взор…
И все равно, что он бессмертен —
Тому, кто здесь и нищ, и нем…
Ведь заколдован и зачерчен
Путь мерзлым снегом хризантем.
1924
Посторонитесь
перед железным отчаяньем,
Похожим на силу,
Чем дышало Брюсова имя
Под небом синим.
Помните
всю особенность
Этой не теплоты,
Сухую яростность страсти,
Жадные поиски красоты!
Величавое отвращенье
Рядом с волею к жизни
Замкнутого человека
Без мирной отчизны.
Но безотчизной и наша становится
Жизнь
перед убылью силы,
Когда вздрагивает морозом
Октябрь без Брюсова
У разрытой могилы…
<1924>
«Нас было трое на турнире…»
Нас было трое на турнире:
С улыбкой девы на губах
О небесах звенел на лире
Воздушный Вольфрам Эшенбах.
Но, скован чьим-то властным взором,
Он вдруг растерянно умолк
Перед волшебником Клингзором,
В наш круг ворвавшимся, как волк.
Откуда были эти звуки?
Сокрытое от всех людей
Путем таинственной науки,
Казалось, вызвал чародей.
Вдохнувши страсть в свой стих железный,
Вонзавший в сердце сотню шпаг,
Он Эвридику звал из бездны,
Елены призрак оживлял.
Но образ дщери лебединой
Терялся в сумраке, а я
Усвоить мнил твой ум змеиный,
Доспехи бранные куя.
Да, ты мне грудь наполнил ядом,
Клингзор, но помнишь ли ту ночь,
Когда рождалась с нами рядом
У графа Вартбургского дочь?
И, как пчела вонзает жало,
Ты острый взор вперил туда,
Где лучезарная сияла
Над замком Вартбургским звезда.
Елена спит в Лакедемоне.
Ее пленительную ложь
Волшебством песенных гармоний
О, новый Фауст, не тревожь!
В Колхиде собранные зелья
Ты истощил, усталый маг,
И роковое новоселье
Тебе приготовляет мрак.
Молись же той, чей светлый жребий
Ты угадал по книге звезд:
Она давно цветет на небе
Средь Иисусовых невест.
16/23 января 1925
Дедово
