Сердцу теплее не станет,
и никого не обманет
тот приторможенный взор.
Нет в нем беды и греха,
грубого, глупого ляпа.
Если понравилась шляпа –
шляпа и впрямь не плоха!
Обними меня, мой милый!
Я письмо твое нашла.
Извлекла, как из могилы,
из далекого тепла.
Столько лет оно валялось,
сохранив забытый миг,
где бумаге доверялось
все всерьез и напрямик.
Даже память не поможет
оживить погасший пыл.
Ты любил меня, быть может.
Да не «может», а – любил!
И хотя тобой забыта
и забыт моей тоской,
я поглядываю сыто
на блудливый пол мужской.
Через все, что разломила,
разгромила, разнесла,
обними меня, мой милый!
Потому что это было,
и любовь у нас была.
«Сколько выкачано крови…»
Сколько выкачано крови,
чтобы в жилах строк текла!
Всё сбылось, сложилось, кроме,
моего, со мною вровень,
счастья так и не нашла.
Этой комнатной победы,
этой спальной теплоты…
Споры, завтраки, обеды,
вместе: радости и беды,
и колючки, и цветы.
Ну – не вышло. Ну и будет
ворошить житьё-бытьё.
Плоть забыла,
дух забудет.
По утрам будильник будит
одиночество моё.
И сама я беспокоюсь
на привычных берегах
о тебе, бесстрастный космос
душ людских,
где свет и косность,
о друзьях, врагах, деньгах.
И уже не понимаю,
что – хотя и на плаву –
не по силе поднимаю,
не во благо принимаю,
не по правилам живу.
Есть такие варианты
судеб хрупких и стальных:
исключения, мутанты,
в необычное десанты…
Даже если я – из них.
Знаю: здесь или на звёздах,
или рядом, или вне,
тот один, кто мне – как воздух,
всё же рано или поздно,
а узнает обо мне.
Просто-напросто нагнётся,
неоткрытое открыв,
на бикфордов шнур наткнётся,
о судьбу мою споткнётся,
и тогда –
заткнётся взрыв.
И тогда, хоть ненадолго,
позабыв, что жизнь – война,
больше счастья, выше долга,
тонкая, как недомолвка,
нас обнимет тишина.
Долго молча я хранила
всё, что мучает сердца.
Никого я не винила.
…Я конца не сочинила.
Жизнь допишет до конца.
«Мне привычны печаль и отчаянье…»
Мне привычны печаль и отчаянье…
Только есть ещё таинство:
всё, что в жизни моей не случайно, –
всё останется.
Я брела по метро, как сомнамбула,
я склонялась над рельсами
из-за мальчика – лёгкого, наглого,
чем-то мне интересного.
Кто отвёл мои помыслы грешные,
оттолкнул с края страшного?
И теперь эти глупости прежние –
словно сон из вчерашнего.
Мой проигранный день, карта битая
в той колоде, где лишнее.
И всплыло только имя забытое,
как впервые услышанное.
Я не помню тебя, хоть и вспомнила
тень былого, понятие.
Знаю: было отчаянно, подлинно, –
о, любовь, исполать тебе! –
но ушло, и не жмурься участливо.
В жизни важно терпение.
Всё прошло. Как ни странно, я счастлива.
И сейчас – о тебе ли я?!
Был ты смесью родного и подлого.
Ну, попалась на удочку.
Ты… Одно только имя и вспомнила.
Да и то – на минуточку.
«Я думала, что я любовь спасу…»
Я думала, что я любовь спасу –
к тому, кого всех преданней любила.
Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.
Была я с ней сильна,
была слаба,
зависима, как девочка – от взрослых.
Казалось: это – правда и судьба,
а оказалось:
без нее – так просто!
Я подошла к пределу, к рубежу,
когда у сердца больше сил не стало
всё, чем давно живу я и дышу,
день ото дня вымаливать устало.
Кто объяснит:
в чём – тайна,
в чём – секрет,
что ни в глазах, ни в мимолетной фразе
ответного тепла и света нет,
что счастья нет,
что нет обратной связи?
Как правоту свою перенесу,
как пережить смогу,
что разлюбила,
что, может быть, –
пчелу,
а не осу
в своем слепом отчаянье
убила?!
Переживу.
Жить буду без любви.
Как без любви? –
в гармонии со всеми…
.. Вот только руки у меня в крови,
отмоют этот грех вода и время.
«Не видеть горя и не слышать плача…»
Не видеть горя и не слышать плача –
нелепая задача для души.
На стороне удачливых – удача,
не к ним, а к неудачливым спеши.
Удачливым сочувствия не надо,
для них и так жизнь, в общем, хороша!
Да и чужой удаче вряд ли рада
всегда от всей души твоя душа.
…Друзья, простите, что была занудой,
и, зная: не прогоните меня! –
любою опечаленной минутой
вам омрачала безмятежность дня.
Но я ведь неосознанно, невольно
такой же мерой дружбы дорожу:
все ухожу оттуда, где не больно,
и все туда, где больно, прихожу.
«Мы живем в масштабный век…»
Мы живем в масштабный век:
сверхзадачи, сверхзаботы…
От прогресса ждешь чего ты,
современный человек?
Сверхвозможностей, сверхнужд
сверхдовольно, и порою
сверхмодерному герою
сверхжеланий зуд не чужд.
Все жадней к избытку благ,
от какого лучше б – драпать…
Человек, не надо хапать!
Суперблаго – супервраг.
Еле наскребал на хлеб…
А теперь по чьей указке,
будто людоед из сказки,
сверхпрожорлив и нелеп?
Вот сверхгордо и поверх
некто взгляд струит нечистый,
хапать, лапать научился
то, на что глядеть-то – грех!
А без неких сверхзатрат
жизнью жизнь верней могла быть.
Человек, не надо хапать
без разбору все подряд.
Эй, опомнись, охолонь!
Укроти инстинкт хапужный,
отврати предмет ненужный,
не тащи, не рви, не тронь!
А застенчивой порой
с трепетностью косолапой –
не хватай, не гни, не хапай, –
обрети, коснись, открой!
Жизнь по капельке цеди.
Знай, так пить ее – не глупость,
и окупится та скупость
всем, что будет впереди.
Дегустируй, как вино!
Сладко – терпким в горло капать.
Человек, не надо хапать
то, что даже брать грешно!
«Давай поговорим, судьба!…»
Давай поговорим, судьба!
Проста беседа.
Всё начинается с себя,
а не с соседа.
Прекрасно ближних понимать,
похвально даже.
Но – бесконечно отнимать
не от себя же!
Искать, страдать, вершить свой труд,
отнюдь не сладкий,
чтоб кровь твою двуногий спрут
давил в достатке…
Не упоить, не утолить
того уродца.
А страсть высокая – дарить –
всё не уймется.
Дарить, бесценный строить мост –
назло всем ценам!
Но смотрит трезвоглазый монстр
с иным прицелом.
Дарить тому, кто врёт хитро, –
страшней напалма.
Не стану я творить добро
кому попало!
О, потребляющая мразь!
К тебе презренье
во мне удерживает страсть
добротворенья.
Люблю зверушек и детей,
их злость не душит
и нет бухгалтерских затей
в их ясных душах…
И вот растерянный такой,
в тоске законной
стоит с протянутой рукой
бандит знакомый.
И трубы новые трубят
моей гордыне!
А у ребят и у зверят
прибудет ныне.
«Злись, страдай или радуйся…»
Злись, страдай или радуйся,
или жмурься тревожно –
нет всеобщего равенства,
и оно невозможно.
Пусть всей кровью возжаждано,
но – судьба и ошибка:
бизнес любит не каждого,
а тем более – скрипка.
Мы загадочно разные.
Пусть неверно, безбожно, –
нет всеобщего равенства,
и оно невозможно.
Но намёком, лазейкою
возникает в сознанье:
разве равными, серыми
мы нужны мирозданью?
И трудяги, и праздные,
тут – не зря, там – напрасно,
мы – такие, мы разные.
Но, что лучше, – не ясно…
…Мне вспомнился Иуда.
Вот день. Ещё он наш.
Всё хорошо покуда.
А завтра ты предашь.
Пророчески и странно,
хотя едва, слегка,
уже заныла рана,
которой нет пока.
И ты готов, Иуда,
к тому, что выбрал сам.
Готов. Не будет чуда.
Не время чудесам.
Подонок и паскуда,
у бездны, у креста –
давай, не трусь, Иуда,
целуй меня в уста!
Тащись в свою трясину,
трясись, трудись, хитри!
…И заодно осину,
осину присмотри.
Живут на свете дураки:
на бочку меда – дегтя ложка.
Им, дуракам, все не с руки
стать поумнее, хоть немножко.
Дурак – он, как Иван-дурак,
всех кормит, обо всех хлопочет.
Дурак – он тянет, как бурлак.
Дурак во всем – чернорабочий.
Все спят – он, дурень, начеку.
Куда-то мчит, за что-то бьется.
А достается дураку –
как никому не достается!
То по-дурацки он влюблен,
так беззащитно, без опаски,
то по-дурацки робок он,
то откровенен по-дурацки.
Не изворотлив, не хитер,
твердя, что вертится планета,
дурак восходит на костер
и, как дурак, кричит про это.
За друга на себя вину
дурак возьмет – и в ус не дунет.
