Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Полпервого, выходной, недосмотренный сон,
незастеленная кровать.
Звонок. Долго ищет тапки, застёгивает халат,
идёт открывать.

...Наверно, ещё не проснулась.
Наверное, просто пока что ещё во сне.
— Привет. Это ты? Это ты... Почему ты здесь?
Почему не с ней?

(Там, где можно и нужно соврать —
скажет правду, и в этом он весь).
— Она не пошла гулять, потому что дождь.
(пожимает плечами) Вот я и здесь.

Город замер на час, ожидая —
он выйдет на улицы, чуть погодя.
— У тебя теперь девочка есть для солнца —
и девочка для дождя.

Город окна закрыл — настоящий друг:
он тактичен, и глух, и нем.
— Не остри, мне и так невесело! —
Зато очень весело мне.

*

Дальний шум машин, разговоры и смех,
и брызги из-под подошв.
Она знает точно —
скоро придёт настоящий, добрый,
огромный дождь.

Дождь, который умоет все лица и листья,
все дороги и города.
Дождь, который придёт —
и больше уже не кончится.
Никогда.

«Не пила воды, не поела хлеба —
Всё-то бродишь тенью, глядишь на небо.
Медяки не падают с высоты!
Отчего, упрямая, смотришь мимо?
Где, скажи, красавица, твой любимый,
О котором песни слагаешь ты?»

«Верьте, люди добрые, или не верьте,
Мой любимый — юго-восточный ветер;
От него вам — смута и кутерьма.
Он танцует в зыбком песке Аравии,
Мой любимый зноен и своенравен;
Там, где вам свобода, ему — тюрьма».

«Ни к чему одной-то бродить невесте!
Что же вы с любимым твоим не вместе?
Показала б людям, вела бы в свет.
Может, ты сама его сочинила, —
Даром ли стоят у тебя чернила;
Может быть, его и на свете нет?»

«Мой любимый любит простор широкий;
Люди называют его Сирокко,
Только не является он на зов.
Милые, простите, но он — не прочие, —
Он всегда приходит, когда захочет;
А не впустишь — выломает засов».

«Что же ни ответа и ни привета?
Ни к чему быть деве — невестой ветра;
Прилетит — исчезнет, ну что за муж?
Не построит дом, — ладно б не разрушил...»

«Я ему свою отдала бы душу,
Даром что она не нужна ему.

Просто тем, кто встретился с ним однажды,
Ветер южный дарит такую жажду,
Что не утолить — ни водой в горсти,
Ни постелью мягкой, ни словом лестным, —
Только песни, милые, только песни
Могут сердце, сердце моё спасти».

«Я закрыла гештальты и смазала лыжи,
я выкатилась колобком из чужих семей.
Брат мой, брат, я хочу к тебе ближе,
хочу с тобой дальше, хочу для тебя — сильней...
Вот-вот растворюсь — расщеплённый атом,
рассыплюсь на разноцветные конфетти.
Брат мой, когда перестанешь ты быть мне братом,
и сколько можно друг к другу идти?»

«На всех остановках мира, на всех вокзалах
я ждал — ты знаешь! — я ждал тебя столько лет.
Сестра, сестра, опоздала ты, опоздала —
я сжёг мосты и уже оплатил билет.
Спасибо, нет, я не буду чая,
мне скоро обратно, теперь уже всё равно.
Дай посмотреть на тебя на прощанье —
снимай своё платье, да, и прикрой окно».

«Я сейчас как будто упала на дно колодца, —
ведь я её знаю, ну как это может быть?
Я не могу, не могу за тебя бороться,
ты сам хозяин своей судьбы.
Прости, не выходит не улыбаться, —
ты правда веришь, что всё будет тишь да гладь?
Я лучше знаю ключицы твои и пальцы,
мне даже не к кому ревновать».

«Сестра, впереди много радости и веселья,
не будем, милая, унывать!
Ты будешь ходить к нам в гости по воскресеньям —
пить, говорить, конечно, и танцевать.
Вы, может, могли бы и подружиться, —
хотя вы такие разные, что держись.
А без тебя мне не будет жизни,
с тобой же — вполне забавная будет жизнь».

«Знаешь, сейчас как будто после укола
анестезии в солнечное сплетенье —
ни сесть ни встать.
Знаешь, такой внутри наступает холод,
и всё так легко становится на места.
Сколько ненужных слов и ненужных мыслей,
сколько написано вилами по воде...
Знаешь, ты лучше иди, куда торопился, —
у меня ещё очень много домашних дел».

Она поворачивает голову,
разливает чай;
шелест шёлка —
в складках одежды скрываются птицы,
контур чайника переходит в изгиб плеча,
в древесине чабани сквозь пар проступают лица...
Чьи глаза ты видишь, вдыхая густой сандал?
Чья кожа белее фарфора,
белее снега?
Чьё имя
ты проговариваешь по слогам?
Чья флейта
играет тебе во сне?

Слушай, смотри, —
как ветер шаги тихи,
как лёгкий ветер ровно её дыхание;
в квадрат из дерева вписан танец пяти стихий —
не говори,
молчи,
следи за её руками.
Плеск воды,
шорох крыльев вечерних птиц,
шум травы в складках одежды тонет.
Нет —
сердце, скрученное спиралью, как чайный лист,
никогда не ляжет в твои ладони.

it doesn’t have to be like this
all we need to do is make sure we keep talking
«Pink Floyd»

успокой меня — расскажи, как идут дела,
как идут дожди прямиком по стопам людей
кем бы ни был мне, кем бы я тебе ни была
говори со мной о погоде хоть целый день

да, я смех и грех, да, я просто без головы
да, я псих и холерик, да, жулик и мелкий вор
я люблю ЧП, катастрофы и сход лавин
как железный повод выкроить разговор

я могу сниматься успешно в немом кино
я краснею, роняю посуду без дубляжа
говори со мной, продолжай говорить со мной
май холодный, и очень кстати бросает в жар

вот бы рот на замок, под сургучную бы печать
то, что ты прочитаешь — в голову не бери:
я не то чтоб хотела сказать, —
не могу смолчать.
говори со мной, говори со мной,
говори.

И, когда он вконец уставал от чужих тревог,
от бесцветных слов
и бессмысленных обязательств, —
он скидывал мир, как плащ,
и входил в уютный простой мирок,
распахнув окно, где дрожали звёзды
в небесной смальте.

Когда он вконец уставал от мирской возни,
он запирал свою дверь, открывал сервант,
где стояли вина,
и вспоминал двух женщин,
которые были с ним, —
двух женщин,
каждая из которых была его половиной.

*

У одной были тёплые руки и преданные глаза, —
у той, что вечно случалась рядом,
если от беды он на волосок.
А другая — стройная как лоза и гибкая как гюрза, —
ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок.

С первой целую ночь пил чай, говорил взапой,
не касаясь, — люди чем-то же отличаются от зверей.
А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой,
чтобы хоть на час, не навек, — но сделать её своей.

Одна была вся — его боль, его детский страх;
он бы мог убить её, если бы был смелей.
Но являлась другая, верная, любящая сестра —
и он снова дышал, и они подолгу бродили навеселе.

На одну тратил жизнь и кровь,
и столько душевных сил —
только другая и знала, как он после бывает слаб.
Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, —
но одна его погубила, а другая его спасла.

*

Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны,
перед часом Быка, под сверкающей ранней луной,
он вспоминал двух женщин, которые были с ним, —
двух женщин,
которые на самом деле были одной.