Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Как легко мы забыли, Канарис, тебя!
Мчится время, про новую славу трубя.
Так актер заставляет рыдать иль смеяться,
Так господь вдохновляет любого паяца:
Так, явившись в революционные дни,
Люди подвигом дышат, гиганты они,
Но, швыряя светильник свой яркий иль чадный,
Одинаково скроются в мрак беспощадный.
Меркнут их имена средь житейских сует.
И пока не появится сильный поэт,
Создающий вселенную словом единым,
Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, —
Их не помнит никто, а толпа, что вчера,
Повстречав их на площади, выла «ура»,
Если кто-нибудь те имена произносит,
«Ты о ком говоришь?» — удивленная спросит.

Мы забыли тебя. Твоя слава прошла.
Есть у нас и шумней и крупнее дела,
Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья
Для твоей затерявшейся в памяти тени.
По складам буржуа твое имя прочтет.
Твой Meмнон онемел[467], солнце не рассветет.
Мы недавно кричали: «О слава! О греки!
О Афины!..» — мы лили чернильные реки
В честь героя Канариса, в честь божества.
Опускается занавес пышный. Едва
Отпылало для нас твое славное дело,
Имя стерлось, другое умом завладело.
Нет ни греков-героев, ни лавров для них.
Мы нашли на востоке героев иных.
Не послужат тебе ежедневно хвалами
Журналисты, любое гасящие пламя, —
Журналистам-циклопам который уж раз
Одиссей выжигает единственный глаз.
Просыпалась печать что ни утро, бывало,
Разрушала она, что вчера создавала,
Вновь державной десницей ковала успех,
Справедливому делу — железный доспех.
Мы забыли.
                        А ты, — разве ты оглянулся,
Когда вольный простор пред тобой развернулся?
У тебя есть корабль и ночная звезда,
Есть и ветер, попутный и добрый всегда,
Есть надежда на случай и на приключенье,
Да к далеким путям молодое влеченье,
К вечной смене причалов, событий и мест,
Есть веселый отъезд и веселый приезд,
Чувство гордой свободы и жизни тревожной.
Так на парусном бриге с оснасткой надежной
Ты узнаешь излучины синих дорог.
Так пускай же в какой-то негаданный срок
Океан, разгрызающий скалы и стены,
Убаюкает бриг белой кипенью пены;
Так пускай ураган, накликающий тьму,
Взмахом молнийных крыльев ударит в корму!
У тебя остаются и небо и море,
Молодые орлы, что царят на просторе,
Беззакатное солнце на весь круглый год,
Беспредельные дали, родной небосвод.
Остается язык, несказанно певучий,
Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, —
Адриатики вечно живой водоем,
Где Гомер или Данте поют о своем.
Остается сокровище также иное —
Боевой ятаган, да ружье нарезное,
Да штаны из холста, да еще тебе дан
Красный бархатный, золотом шитый кафтан.

Мчится бриг, рассекает он пенную влагу,
Гордый близостью к славному архипелагу.
Остается тебе, удивительный грек,
Разглядеть за туманами мраморный брег
Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам.
Да крестьянку, лениво бредущую с возом,
Погоняя прутом своих кротких быков,
Словно вышла она из далеких веков,
Дочь Гомера, одна из богинь исполинских,
Что изваяны на барельефах эгинских.

Когда в моей душе, любовью озаренной, —
О Лауры певец![468] любовник просветленный! —
Вдали от холода вседневной суеты
Рождает мысль моя волшебные цветы,
Тогда беру твой том, зажженный вдохновеньем,
В котором об руку с священным исступленьем
Покорность предстает с улыбкой роковой;
Стихи твои, журча, кристальною волной,
Капризно льющейся по отмели песчаной,
Звучат поэзией любви благоуханной!
Учитель! К твоему ключу спешу опять —
Твой стих таинственный и сладостный впитать.
Сокровище любви, цветок, на радость музе
Благоухающий, как в старину в Воклюзе[469],
Где через пять веков, с улыбкой на устах,
Я, прочитав его, молюсь тебе в мечтах.
Вдали от городских сует и мрачных оргий
Твои элегии, стыдливые восторги,
Как девы нежные с застенчивой душой,
Мелькают предо мной прекрасной чередой,
Храня в изваянных сонетах, как в амфорах,
Твой дивный стиль и с ним — метафор свежий ворох!

Зачем, певец, толпе крикливой
Несешь ты свой бесценный дар?
Натуре тонкой и стыдливой
Не место средь гражданских свар;
В их атмосфере зараженной
Огонь, поэзией зажженный,
Дымит и гаснет, не дыша,
И вянет в толкотне и гаме,
Как луг, истоптанный ногами,
Незащищенная душа.

Ужель, мечтатель, не пугает
Тебя шум битвы роковой,
В тот час, когда король вступает
С народом в беспощадный бой?
Зачем в смятении великом
Внимаешь ты их злобным кликам,
Учитель, сеятель, поэт?
Ты, весь принадлежащий богу,
Зачем вступаешь на дорогу,
Где суета, где веры нет?

Пускай твой голос, чистый, ясный,
Вольется в мелодичный хор;
Раскройся, как цветок прекрасный,
Под солнцем средь пустынных гор;
Ищи свободы и покоя
Там, где стихает все мирское,
Где нет ни злобы, ни вражды;
Вдали от всех, в тиши безлюдной,
Услышишь зов природы чудный.
Увидишь светлый взор звезды.

Пускай в лесах, на побережьях
Звенит твой гимн, восторга полн,
Вбирая лепет листьев свежих
И легкий плеск лазурных волн…
Там, в сладостном уединенье,
Тебя коснется вдохновенье!
Оставь ничтожных, злых людей!
Лови небесных сфер звучанье
И помни: лира — мирозданье,
Поэт — божественный Орфей!

Беги от бурь, шумящих в мире,
И пусть убогая земля,
Плывущая в межзвездной шири
Без компаса и без руля,
Тебя лишь издали тревожит;
Так, зная, что помочь не может,
В грозу, средь ночи, рыболов
Дрожит под утлым кровом дома,
Услышав скрип, удары грома
И стоны в грохоте валов.

— Увы! — Певец им отвечает, —
Люблю я воды и леса;
Мне песни часто напевают
Их радостные голоса…
Нет зла в животных и растеньях,
Природа-мать в своих твореньях
И совершенна и щедра;
Под солнцем, средь тепла и света
Расцветшая душа поэта
Горит желанием добра…

О, лик природы светлоокий!
Блажен, кто может слиться с ней!
Но в век опасный и жестокий
Должны мы жить среди людей.
Ведь мысль и знанье — это сила!
Природа мудро сотворила
Для птиц — густую тень ветвей,
Для трав — ручей, бегущий в чаще,
Для уст иссохших — мед пьянящий
И для слепых — поводырей!

Трудиться и служить собратьям
Наш долг в такие времена.
Постыдно было бы сказать им:
«Я ухожу, — борьба трудна!»
Позор тому, кто в дни лихие,
Когда народная стихия
Бурлит, когда страна в огне,
В сторонку отойти стремится
И безмятежно петь, как птица
Поет над розой при луне!

В дни, омраченные раздором,
Любовью к людям одержим,
Поэт своим духовным взором
Провидит путь ко дням иным,
И он, в служении высоком
Святым подобный и пророкам,
Чураясь низменных забот,
Не слыша ни похвал, ни брани,
Как яркий факел в мощной длани,
Им свет грядущего несет.

Он видит блеск, от прочих скрытый, —
Сиянье будущих миров…
И пусть над ним смеется сытый,
Самовлюбленный острослов,
Пусть тот, кто мелок и корыстен,
Твердит десятки пошлых истин,
Его за рвение коря, —
Он твердо обращает очи
Туда, где над завесой ночи
Восходит ясная заря.

Создатель золотых утопий,
Он знает, что наступит миг, —
И он, как проводник из топи,
Питомцев выведет своих
Туда, где справедливость правит,
Где все честны и не лукавят,
Где люди — братья испокон,
Где зависть никого не гложет,
Где сильный слабому поможет
И нерушим добра закон.

А ты, Утопия святая, —
Основа всех благих основ, —
Прочь удались от краснобая,
Твой осквернившего покров!
Твоей звездою освещенный,
Он вел вперед, но, развращенный
Корыстью, продал свой порыв
И в вожделенье безобразном
Поддался низменным соблазнам,
О человечестве забыв;

Гордыней мелкой обуянный,
Он клад науки разменял
На вероломный, окаянный,
Всех растлевающий металл
И по стезе неверной, зыбкой,
Скрыв стыд за лживою улыбкой
Жреца, предавшего свой храм,
Свернул на скользкий путь разврата
И отдал все, что было свято,
На поругание и срам.

Прочь от писак с пером продажным,
С душой, прогнившею насквозь,
За мзду готовых с видом важным
Все толковать и вкривь и вкось;
Они объяты опьяненьем,
Но любят вспомнить с умиленьем
Дни юношеской чистоты, —
И смеют эти лицедеи
К возвышенной, святой идее
Тянуть нечистые персты!

Прочь от суровых моралистов,
От тех, кто днем, средь важных лиц,
В борьбе за нравственность неистов,
А ночь проводит у блудниц;
Бедняг, что на углах ночуют,
Он укоряет и бичует,
Рисуя им благую цель,
А им — бороться не под силу:
Пред ними выбор — лечь в могилу
Иль жить, но — лечь к нему в постель!

Беги от горлопанов хлестких!
Изображая бунтарей,
Они вопят на перекрестках,
Чтоб в людях разбудить зверей.
Лелея лишь свою персону,
То черни льстят они, то — трону,
С расчетом делая дела,
И их притворное горенье,
Как отсыревшие поленья,
Чадит, но не дает тепла.

О, если б были все такими
В юдоли этой — видит бог, —
Тогда б поэт, живя меж ними,
Ни мыслить, ни творить не мог!
Он схоронил бы все надежды,
Он, в клочья разорвав одежды,
Главу бы пеплом посыпал
И, ожидая вечной ночи,
В отчаянье, смеживши очи,
«О, горе, горе!» — восклицал.

Но нет! Творец в своей безмерной,
Неизреченной доброте
Не возвратит нас в век пещерный,
Не даст погибнуть в темноте!
Ведь солнце с теплыми лучами,
Под вечер прячась за горами,
Не гаснет все же до конца,
И теплятся во мгле безбрежной
Луч света на вершине снежной,
Луч мысли на челе певца!

Итак, мужайтесь все, кто страждет,
Кого тревоги давит гнет,
Кто избавленья ближних жаждет,
Но справедливости не ждет!

Не унывайте, молодые,
Считая, что рассвет далек,
Что утвердились дни худые
На бесконечно долгий срок!

Все, потерпевшие крушенье
И уцелевшие в волнах,
Крепитесь, веруйте в спасенье,
Уймите дрожь, умерьте страх!

Мужайтесь! Пусть клубятся тучи,
Пусть жуток непроглядный мрак, —
Его рассеет вихрь могучий,
Сверкнет спасительный маяк!

Утихнет шторм; над гладким морем
Проглянет ясный небосвод…
Восстаньте, сгорбленные горем!
Да будет день! Смелей вперед!

Народы, слушайте поэта!
Во тьме безвременья лишь он
Способен видеть проблеск света,
Небесной искрой озарен.
Он различает и зимою,
Под заснежённою землею,
Зерно, что к лету даст росток;
Как морю, ветру, лесу, полю,
Ему, свою диктуя волю,
Все тайны открывает бог.

Он, словно сквозь терновник колкий,
Сквозь град насмешек и острот,
Сбирая бережно осколки
Традиций вековых, идет;
Из тех бесхитростных традиций
Все благородное родится,
Все честное, что в людях есть;
То, что народ растил веками,
В былое уходя корнями,
Несет нам будущего весть.

Поэт, как солнце, излучая
Сияние души своей,
Страданья людям облегчая,
Их исцеляет от скорбей.
Поэт предвидит путь вселенной;
Он светоч истины нетленной
Несет лачугам и дворцам,
И этот светоч благородный
Звездою служит путеводной
И королям и мудрецам.