«Когда мой фолиант, что на ночь я листаю…»
Перевод Инны Шафаренко
Куда мне путь направить?
Байрон
Когда мой фолиант, что на ночь я листаю,
Иль повседневные домашние дела,
Иль шум людской толпы, в котором смутно тают
То чей-то смех, то крик, то ропот, то хвала,
Иль суетных забот пустое мельтешенье,
Заполнившее ход обычных, серых дней,
Окутав пеленой мое воображенье,
Надолго скроют свет от глаз души моей,
Она, соскучившись и гневно топнув ножкой,
Вдруг убегает прочь, беспечна и легка,
Но всякий раз — одной и тою же дорожкой, —
Как конь, который сам привозит седока;
Она бежит туда, где под ветвистым кленом
Средь бликов солнечных и птичьих голосов
На ветке ждет мечта — и за щитом зеленым
С ней вместе прячется в густой тени лесов.
27 июня 1830 г. * * *
«Порой, когда все спит, я в тихом созерцанье…»
Перевод Инны Шафаренко
Порой, когда все спит, я в тихом созерцанье
Под синим куполом, струящим звезд мерцанье,
Сижу и слушаю неясный шум ночной…
Часы летят, меня крылами задевая,
А я, забыв о них, смотрю, как цепь живая
Созвездий и планет кружится надо мной;
За пляской дальних солнц слежу, слежу глазами,
И верю: для меня горит лучей их пламя,
Их тайный смысл понять мне одному дано.
О, пусть я только тень в унылой жизни бренной,
Но в этот дивный миг я — властелин вселенной
И в небе для меня сиянье зажжено!
Ноябрь 1829 г. * * *
«Друзья, скажу еще два слова — и потом…»[456]
Перевод Э. Линецкой
Плачь, добродетель, если я умру!
Андре Шенье
Без грусти навсегда закрою этот том.
Похвалят ли его или начнут глумиться?
Не все ль равно ключу, куда струя помчится?
И мне, глядящему в грядущие года,
Не все ли мне равно, в какую даль, куда
Дыханье осени умчит остатки лета —
И сорванный листок, и вольный стих поэта?
Да, я пока еще в расцвете лет и сил.
Хотя раздумья плуг уже избороздил
Морщинами мой лоб, горячий и усталый, —
Желаний я еще изведаю немало,
Немало потружусь. В мой краткий срок земной
Неполных тридцать раз встречался я с весной.
Я временем своим рожден! И заблужденья
В минувшие года туманили мне зренье.
Теперь, когда совсем повязка спала с глаз,
Свобода, родина, я верю только в вас!
Я угнетение глубоко ненавижу,
Поэтому, когда я слышу или вижу,
Что где-то на земле судьбу свою клянет
Кровавым королем истерзанный народ;
Что смертоносными турецкими ножами
Убита Греция, покинутая нами;
Что некогда живой, веселый Лиссабон
На пытку страшную тираном обречен;[457]
Что над Ирландией распятой — ворон вьется;[458]
Что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется;[459]
Что Дрезден борется с ничтожным королем;[460]
Что сызнова Мадрид объят глубоким сном;[461]
Что крепко заперта Германия в темницу;
Что Вена скипетром, как палицей, грозится
И жертвой падает венецианский лев,[462]
А все кругом молчат, от страха онемев;
Что в дрему погружен Неаполь;[463] что Альбани
Катона заменил;[464] что властвует в Милане
Тупой, бессмысленный австрийский произвол;
Что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол;[465]
Что царский ставленник над мертвою Варшавой
Творит жестокую, постыдную расправу
И гробовой покров затаптывает в грязь,
Над телом девственным кощунственно глумясь, —
Тогда я грозно шлю проклятия владыкам,
Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком!
Я знаю, что поэт — их судия святой,
Что муза гневная могучею рукой
Их может пригвоздить негодованьем к трону,
В ошейник превратив позорную корону,
Что огненным клеймом отметить может их
На веки вечные поэта вольный стих!
Да, муза посвятить себя должна народу!
И забываю я любовь, семью, природу,
И появляется, всесильна и грозна,
У лиры медная, гремящая струна!
Ноябрь 1831 г.
ПИРЫ И ПРАЗДНЕСТВА
Перевод В. Бугаевского
Огромен зал. Столу нет ни конца, ни края.
Здесь празднества идут, и, вечно возникая,
Волшебный длится пир, сияющий игрой
Бокалов, серебра, посуды золотой.
За пиршественный стол лишь мудрый не садится,
Зато отыщешь там все возрасты, все лица:
И воинов-рубак суровые черты,
Юнцов безусых, дев лилейной красоты,
Лепечущих детей и стариков брюзжащих,
Томимых голодом и с жадностью едящих;
И всех жаднее те, чей рот уже прогнил,
И те, кто и зубов еще не отточил.
Султаны, кивера, победные знамена,
Орлы двуглавые, лев с золотой короной,
И россыпь звездная на ржавчине щита,
Рой пчел на багреце и лилий чистота,
Шевроны и мечи, цепей и копий груды —
Все то, что на гербах начертано причудой, —
Крылатый леопард, серебряный грифон, —
Все в пляске кружится, цепляясь за плафон,
И, арабесками к ногам гостей спускаясь,
Бесстыдно к чашам льнет, нектаром упиваясь.
Полотнища флажков спадают с потолка
К сидящим за столом, чтоб легче ветерка
Коснуться их волос, — так ласточка крылами
Касается травы, порхая над лугами.
И все поет, звучит и светится вокруг,
В магический клубок сплетая свет и звук.
Летит в лазурь небес гул празднества нестройный…
Венки, гирлянды роз… Воздвигнуть трон достойный
Пирующий спешит тщеславью своему,
И, цепью страшною прикованный к нему,
Уйти бы рад иной, да цепь все тяжелее, —
И крепче всех гостей хозяин скован ею.
Всесильная любовь, которая подчас
В титанов иль в богов преображает нас
И в дивном пламени своем, смешав дыханье
Мужчин и женщин, плоть приводит в содроганье;
И похоть — оргий дочь, чей взор, сжигая кровь,
Бессильно гаснет днем, чтоб ночью вспыхнуть вновь;
Охоты бешенство, зеленые просторы,
Призывный клич рогов, псари и гончих своры,
Альковы, где шелка, кедр, бархат, анемон
Вновь будят чувственность и отгоняют сон,
Чтоб, женщину раздев, затейливые игры
Могли вы с ней вести на мягкой шкуре тигра;
Дворцы надменные, безумные дворцы —
Чьей наглой роскошью пленяются глупцы,
И парки, где вдали за дымкой синеватой
Средь нежной зелени мелькает мрамор статуй,
Где рядом с тополем раскинул ветви вяз,
Где струны над прудом звучат в вечерний час;
Стыдливость красоты, сдающейся без боя,
Честь судей, что ведут торг истиной святою,
Восторги зрителей, смиренных жалкий страх,
Высокомерье тех, кто держит власть в руках,
И зарево войны, волненья и тревоги
Походов и боев; полип тысяченогий —
Пехота, что идет, все повергая ниц,
Разноголосый гул огромнейших столиц
И все, чем армии и города затмили
Лазурный свод небес, — дым, гарь и клубы пыли;
И чудо из чудес, Левиафан-бюджет,
С утробой, вздувшейся от множества монет,
И золотом из ран своих кровоточащий,
Но вечно жаждущий и новых жертв просящий, —
Вот яства дивные, которые вокруг
На блюдах золотых разносят сотни слуг.
Но яства новые, внизу, в подвале черном,
В лаборатории своей, склонясь над горном,
Готовит для гостей искусною рукой
Угрюмый чародей, зовущийся Судьбой.
Хоть вечно требует каприз амфитриона
Все новых блюд и яств, но, ими пресыщённый,
Не знает гость иной, чего б еще поесть;
Тут для пирующих один советчик есть —
Их совесть или то, что совестью зовется.
Она их зоркий гид, но так уже ведется,
Что няньки будущих владык и королей
Глаза во время игр выкалывают ей.
Так вот избранники, властители вселенной,
Чья жизнь полна чудес и счастье неизменно.
Вот празднество богов… Как дивно все кругом,
Как сладко все пьянит на пиршестве таком,
Как в этой роскоши, скользя мгновенной тенью,
Обворожают вас волшебные виденья,
Как озаряет смех, что льется без конца,
Блаженной радостью счастливые сердца.
Как жадный взор спешит полнее насладиться
Всем, что пылает здесь, сверкает и струится.
Но вдруг в тот час, когда хмельные струны лир
Вас, кажется, забыть заставили весь мир,
Когда уже весь зал — со слугами, гостями —
Стал факелом живым, пылающим цветами,
И льется музыка все звонче и сильней, —
Увы, когда уже достигнут апогей
Разгула пьяного и только и осталось,
Чтоб это сборище еще поиздевалось
Над мерзнущей внизу толпою бедняков, —
Вдруг с лестницы летит невнятный шум шагов,
Там кто-то близится, стоит у входа в залу —
Нежданный гость, хоть ждать его и надлежало.
Не закрывать дверей… Пошире их открыть…
Кто путь пришедшему посмеет преградить!
С ним спорить нечего… Там смерть или изгнанье,
Могила черная иль горести скитаний!
Приходит смерть с косой, изгнанье держит плеть,
Но призрак не дает себя и разглядеть.
И, затмевая все огромной страшной тенью,
По залу он идет, притихшему в смятенье,
И, мигом отыскав добычу средь гостей, —
Подчас из тех, кто был в тот вечер всех пьяней, —
Уносит прочь ее с примолкнувшего пира,
Не дав ей даже с губ стереть остатки жира.
29 августа 1832 г.
