«С тех пор, как справедливость пала…»
Перевод Е. Полонской
С тех пор, как справедливость пала,
И преступленье власть забрало,
И попраны права людей,
И смелые молчат упорно,
А на столбах — указ позорный,
Бесчестье родины моей;
Республика отцовской славы,
О Пантеон золотоглавый,
Встающий в синей вышине!
С тех пор, как вор стыда не знает,
Империю провозглашает
В афишах на твоей стене;
С тех пор, как стали все бездушны
И только ползают послушно,
Забыв и совесть, и закон,
И все прекрасное на свете,
И то, что скажут наши дети,
И тех, кто пал и погребен, —
С тех пор люблю тебя, изгнанье!
Венчай мне голову, страданье!
О бедность гордая, привет!
Пусть ветер бьет в мой дом убогий
И траур сядет на пороге,
Как спутник горести и бед.
Себя несчастьем проверяю
И, улыбаясь, вас встречаю
В тени безвестности, любя,
Честь, вера, скромность обихода,
Тебя, изгнанница свобода,
И, верность ссыльная, тебя!
Люблю тебя, уединенный
Джерсейский остров, защищенный
Британским старым вольным львом,
И черных вод твоих приливы,
И пашущий морские нивы
Корабль, и след за кораблем.
Люблю смотреть, о глубь морская,
Как чайка, жемчуг отряхая,
В тебе купает край крыла,
Исчезнет под волной огромной
И вынырнет из пасти темной,
Как чистый дух из бездны зла.
Люблю твой пик остроконечный,
Где внемлю песне моря вечной
(Ее, как совесть, не унять),
И кажется, в пучине мглистой
Не волны бьют о брег скалистый,
А над убитым плачет мать.
Джерси, декабрь 1852 г.
ИСКУПЛЕНИЕ (Фрагменты)
Перевод М. Кудинова
I
Шел снег. Он нес с собой разгром и пораженье.
Впервые голову склонил орел сражений.
За императором брели его войска,
А позади была горящая Москва.
Шел снег. Обрушила зима свои лавины.
За белизной равнин вновь белые равнины.
Знамена брошены. От инея бела,
Как стадо, армия великая брела.
Ни флангов не было, ни центра — все смешалось.
Одно прибежище для раненых осталось —
Под брюхом мертвых лошадей. И по утрам
Горнисты на посту, прижав свой горн к губам,
Не поднимали бивуак; они в молчанье
Стояли: превратил мороз их в изваянья.
Шел снег. И, падая, нес ядра и картечь;
И, пережившие так много битв и сечь,
Вдруг чувствовали страх седые гренадеры.
Шел снег, все время шел! На снежные просторы
Обрушивался вихрь, и не было вокруг
Ни хлеба, ни жилья — лишь безысходность мук.
Не люди смертные с живой душой и телом —
Немые призраки брели в тумане белом,
Процессия теней под черным небом шла.
Пустыня страшная, где царствовала мгла,
Безмолвной мстительницей им в глаза глядела.
И падал, падал снег. Свое он делал дело:
Для этой армии он белый саван ткал.
Был каждый одинок и каждый смерти ждал.
— Удастся ль выйти нам из царства лютой стужи?
Враги — Мороз и Царь. Из двух Мороз был хуже.
Бросали пушки на дороге, чтобы сжечь
Лафеты. Замерзал решившийся прилечь.
Трагический кортеж пустыня пожирала;
И если б снежное сорвали покрывало,
Под ним увидели б уснувшие полки.
Аттилы пробил час! Взят Ганнибал в тиски!
Калеки, беглецы, носилки, пушки, кони
Смешались на мосту, спасаясь от погони.
Пять тысяч спать легли, проснулись пятьдесят.
Ней, удостоенный почета и наград,
Был жалок: на него напали три казака.
Все ночи напролет: «Стой! Кто идет? Атака!»
У отступающих оружье отобрав,
Бросались призраки на них, свой дикий нрав
В порыве яростном и дерзком проявляя
И криком коршунов округу наполняя.
Тонула армия в ночи, забывшей сон.
Был император там, все это видел он.
Как дерево под топором, он возвышался:
На великана, что под бурей не склонялся,
Обрушилась беда, зловещий дровосек,
И, топором ее израненный навек,
Взирал на ветви он, упавшие на землю,
И содрогался весь, глухим ударам внемля.
Никто не мог сказать, что завтра будет жив.
А между тем в ту ночь, палатку окружив
И полководца тень на полотне увидя,
Все те, кто смерти ждал, был на судьбу в обиде
Не за себя, а за него: так велика
Была к нему любовь. И страшная тоска
Вдруг овладела им. Исход борьбы кровавой
Постигнув, бога он призвал. Любимец славы
Дрожал, был бледен он, и взор его погас,
Он чувствовал, что искупленья пробил час,
Что за какой-то грех обрушились удары.
«О бог войны, скажи: настало время кары?» —
Воскликнул он в ночи и услыхал ответ.
Тот, кто невидим был, сказал во мраке: «Нет!»
II
О Ватерлоо! Ватерлоо! Словно волны,
Попавшие в сосуд, уже до верху полный, —
Так батальоны смерть смешали на твоей
Арене средь холмов, долин, лесов, полей.
Европа с Францией сошлись. О столкновенье
Кровавое! И нет надежды на спасенье;
Героям изменив, бежит победа прочь,
И горько плачу я, не в силах им помочь;
Затем, что в том бою они велики были,
Бойцы, которые всю землю покорили
И Альпы перешли и Рейн, а королей
Заставили дрожать пред славою своей.
Ночь близилась. Шел бой, тяжелый, непреклонный.
Уже почти была в руках Наполеона
Победа близкая: вел наступленье он
И видел, что прижат был к лесу Веллингтон.
В подзорную трубу глядел любимец славы.
Великий страшный бой и слева шел и справа.
Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл,
«Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был.
Надежда в тот же миг переменила знамя,
Сраженье разрослось, как воющее пламя,
Каре под ядрами английских батарей
Погружено в хаос. Крик гибнущих людей
С равнины несся ввысь. Кровавая равнина
Пылала словно горн, как адская пучина,
И падали в нее разбитые полки.
Тамбур-мажоры, как под ветром колоски,
Склонялись до земли и больше не вставали,
Виднелись на телах следы свинца и стали.
Резня ужасная! Миг роковой! И вот
Приказ последний император отдает,
На гвардию свою он обращает взоры:
Надежды нет другой и нет другой опоры.
«Пустите гвардию в сраженье!» — он вскричал.
И гренадеров всколыхнулся грозный вал,
Уланы двинулись, драгуны, кирасиры,
Повелевающие громом канониры,
В блестящих касках, с палашами до земли,
Все те, кто Фридлянд знал, кто помнил Риволи,
Поняв, что смерть их ждет на празднестве великом,
Все божество свое приветствовали криком.
Затем они пошли в сраженье. Впереди
Играла музыка. Гнев не кипел в груди.
Спокойно шли, смеясь над вражеской картечью,
И были встречены пылающею печью.
Увы! Наполеон за гвардией своей
Следивший пристально, увидел шквал огней,
Который на нее из пушек извергался,
И полк разгромленный в пучину погружался,
И таяли его железные полки,
Как свечи таяли. Держа в руках клинки,
Они величественно к гибели шагали.
Спокойно спите! Смерть вы храбро повстречали.
Смотрела армия в смятенье, как беда
Полки гвардейские косила. И тогда,
Вдруг вопль отчаянный издав среди смятенья,
Испуганная великанша, Пораженье,
В лохмотья превратив полотнища знамен
И храбрости лишив храбрейший батальон,
Из праха начала расти неодолимо,
Подобно призраку из пламени и дыма.
И страхом искажен был Пораженья лик.
«Спасайтесь!» — слышался его ужасный крик.
«Спасайтесь!» — о позор! — все закричали разом.
Смертельно бледные, почти теряя разум,
Средь опрокинутых фургонов, по телам
Людей поверженных бежали по полям,
В овраги скатывались, прятались в сарае,
Бросая кивера, оружие бросая.
Под прусской саблею испытанный боец
Кричал, и плакал, и дрожал. И наконец
Все то, что армией великой называлось,
Как подожженный стог, развеялось, распалось.
Увы! Бежали те, кто сам любую рать,
Кто всю вселенную мог в бегство обращать.
Промчалось сорок лет, другие минут сроки,
Но уголок земли, зловещий, одинокий,
Равнина, где стряслась великая беда,
Гигантов бегство не забудет никогда.
Глядел Наполеон, как льются словно реки
Бегущие полки, и снова в человеке
Зашевелился червь сомненья и тоски,
И к небу человек воззвал: «Мои полки
Разбиты, власть моя лежит на смертном ложе.
Так, значит, вот оно возмездие, о боже?»
И в пушечном дыму, который застил свет,
Услышал голос он. Сказал тот голос: «Нет!»
Джерси, 30 ноября 1852 г.
