Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Живешь, беседуешь, на облака взираешь,
Порою Данте и Вергилия читаешь,
Садишься иногда в наемный экипаж
И едешь за город, где воздух и пейзаж
Тебя в хорошее приводят настроенье;
Случайный женский взгляд в душе твоей волненье
Рождает; пенье птиц тебя влечет в поля;
Ты любишь, ты любим… Счастливей короля
Ты просыпаешься, ты окружен семьею,
Тебя целует мать, ты говоришь с сестрою,
За утренним столом тебя газеты ждут;
Твой наполняют день любовь, надежды, труд;
Бушует жизнь вокруг, тебя порою раня,
Бросаешь ты слова в бурлящее собранье;
Пред целью избранной, перед судьбой своей
Ты мал и ты велик, ты слаб и всех сильней,
Ты повелитель бурь, волна в житейском море,
И все меняется, и радость ждет и горе,
Ты падаешь, встаешь, упорствуя в борьбе…
А после тишина: приходит смерть к тебе.

Я завтра на заре, когда светлеют дали,
Отправлюсь в путь. Ты ждешь, я знаю, ждешь меня!
Пойду через леса, поникшие в печали,
Быть от тебя вдали не в силах больше я.

И буду я идти, в раздумье погруженный,
Не слыша ничего, не видя листьев дрожь;
Никем не узнанный, усталый и согбенный,
Я не замечу дня, что будет с ночью схож;

Не гляну на закат, чьей золотою кровью
Вдали окрасятся полотна парусов,
И наконец придя к тебе, у изголовья
Твоей могилы положу букет цветов.

Теперь, когда к концу подходит жизнь моя
И дело близко к завершенью,
Когда разверстую могилу вижу я
И грусть за мною ходит тенью;

И в глубине небес, где я парил в мечтах,
Я вижу вихрь, который ныне
Мгновенья прошлые, развеянные в прах,
Влачит среди ночной пустыни;

Когда я говорю: «День торжества придет»,
А завтра кажется все ложью, —
Я к берегу иду: печаль меня гнетет,
Душа моя объята дрожью.

Смотрю я, как вдали, над горною грядой
И над долиною зеленой,
Клок облака летит, летит к стране другой,
Вися под клювом аквилона.

Я слышу ветра зов и плеск прибрежных волн,
Я слышу, как сгребают сено,
И сравниваю я, задумчивости полн,
Мгновенность с тем, что неизменно.

Порою я ложусь на редкую траву,
Которая покрыла дюны,
И жду, когда луна в ночную синеву
Зловеще взор свой бросит лунный.

Она всплывает ввысь, пронзив лучом своим
Пучину без конца и края,
И одиноко друг на друга мы глядим,
Она — сверкая, я — страдая.

Куда они ушли, мечты угасших дней?
Кто знает боль мою и горе?
И сохранил ли я свет юности моей
В своем завороженном взоре?

Я одинок. Душа усталости полна.
Я звал — никто мне не ответил.
О волны! Может быть, я тоже лишь волна?
Не вздох ли ветра я, о ветер?

Увижу ли я то, что в прошлом так любил,
Иль ночь все это поглотила?
Быть может, призрак я, бродящий средь могил?
Быть может, вся земля — могила?

Или иссякли жизнь, надежда и любовь?
Я жду, прошу и умоляю,
Последней капли жду и потому-то вновь
Пустые урны наклоняю.

О, как на прошлое нам тяжело смотреть!
Как память нам тревожит сердце!
Вблизи я чувствую, как холодна ты, смерть,
Засов, чернеющий на дверце.

И, в мысли погружен, я слышу ветра вздох,
Плеск волн я слышу вечно юных…
Как лето ласково! Цветет чертополох,
Синея на прибрежных дюнах.

Мычание волов в Вергилиевы годы
На склоне дня среди безоблачной природы
Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак,
Волнами льет росу, ты говорило так:

— Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы!
Пусть свой убор земля колеблет горделивый
И жатву воспоет средь злата хлебных рек!
Живите: камень, куст, и скот, и человек!
В закатный час, когда в траве, уже багряной,
Деревья черные, поднявшись над поляной,
На дальний косогор, как призраки, ползут
И смуглый селянин, дневной окончив труд,
Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма,
Пусть жажда встретиться с подругою любимой,
Пускай желание прижать к груди дитя,
Вчера лишь на руках шалившее, шутя,
Растут в его душе, как удлиненье тени!
Предметы! Существа! Живите в легкой смене,
Цветя улыбками, без страха, без числа!
Покойся, человек! Будь мирен, сон вола!
Живите! Множьтеся! Бросайте всюду семя!
Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,
При входе ли в дома, под цвелью ли болот,
В ночном ли трепете, объявшем небосвод, —
Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,
В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,
Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,
Под безмятежностью темно-златых светил.
Заставьте трепетать уста, крыла и воздух,
Сердцебиения любви, забывшей роздых!
Лобзанье вечное пускай лежит на всем,
И миром, счастием, надеждой и добром,
Плоды небесные, падите вниз, на землю!

Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю
Я вашим голосам торжественным, волы,
И нежит лебедя — вода, скалу — валы,
Березу — ветерок и человека — небо…
О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба![479]

Я видел ангела: возник он предо мною,
И буря на море сменилась тишиною,
И, словно онемев, гроза умчалась прочь…
«Зачем явился ты сюда в такую ночь?» —
Спросил я у него, и ангел мне ответил:
«Взять душу у тебя»… И я тогда заметил,
Что был он женщиной, и страшно стало мне.
«Но ты ведь улетишь! — вскричал я в тишине.—
А с чем останусь я?» Он мне в ответ ни слова.
Померкли небеса. И вопрошал я снова:
«Куда с моей душой держать ты будешь путь?»
Он продолжал молчать… «Великодушен будь!
Скажи, ты жизнь иль смерть?» — воскликнул я, стеная,
И над моей душой сгустилась мгла ночная,
И ангел черным стал, но темный лик его
Прекрасен был, как день, как света торжество.
«Любовь я!» — он сказал, и за его плечами
Сквозь крылья видел я светил небесных пламя.

Да, этот день мне придал веры!
Благословляю звездный час,
Когда я в шуме будней серых
Расслышал вечной славы глас.

В глухом углу, вдали от света,
Не кланяясь, я вдруг обрел
То, что слетело с уст поэта,
Что уронил с небес орел.

В знак торжества над миром косным
Венчали лоб открытый мой
Орел — пером победоносным,
Поэт — сердечною строфой.

Я лучший дар сыщу едва ли,
Привет мой вам, перо и стих!
Вы в синем небе побывали,
Вы жили в тучах грозовых!

Не зная, спорят; утверждают, отвергая.
Как башня гулкая — религия любая.
Что строит жрец один — другой сметает прочь.
Когда в зловещую торжественную ночь
Бить в вечный колокол храм каждый начинает,
Он звуки разные из меди исторгает.
Никто не знает ни теченья, ни глубин;
Безумен экипаж: матросы как один
Слепому кормчему готовы подчиниться.
Едва от дикости ушли, едва границы
Достигли варварства, переступив черту,
Что беспросветную, глухую черноту
От черноты иной, чуть лучшей, отделяет,
Едва увидели, что человек мечтает,
Надеется и ждет, — как прошлое тотчас
Уже пытается схватить за пятки нас:
Оно не двигаться повелевает людям.
Сократ нам говорит: «Идти вперед мы будем!»
И говорит Христос: «Идем!» А под конец,
На небе встретившись, апостол и мудрец
Друг друга с грустью вопрошают почему-то:
«Вкус уксуса какой?» — «А как на вкус цикута?»[480]
Решив, что человек и злобен и хитер,
Порою Сатана свой благосклонный взор
Бросает на него; мы видим ада знаки;
Наукою зовем блуждание во мраке;
Пучиной мрачною всегда окружены,
Взираем на нее, равно устрашены
И тем, что тонет в ней, и тем, что вверх всплывает…
Прогресс? Он колесо, которое сметает
Кого-то на пути, и кажется порой,
Что скрыто зло во всем, что все грозит бедой.
С законом спорит преступление без страха;
Кинжалы говорят, им отвечает плаха;
Не понимая ни истоков, ни причин,
В тумане голода мы слышим, как в ночи
Невежество, смеясь, вдруг сотрясает воздух.
Правдивы ли цветы? И есть ли правда в звездах?
Я отвечаю «да!». Ты отвечаешь «нет!».
Не верь, Адам, не верь. Смешались мрак и свет:
В ребенке, в женщине есть мглы ночной частица;
О нашем будущем мы спорим, нам не спится;
И человек то в жар, то в холод погружен:
Пересекая беспредельность, видит он
Самум, и хаос, и сугробы. Все в тумане!
Сверкают молнии во мгле его страданий;
И говорит Руссо: «Ввысь человек идет».
«Вниз, — говорит де Местр, — он вниз идет»… [481] И вот
Корабль чудовищный, корабль неоснащенный
По морю звездному плывет, и наши стоны
И наши горести он обречен нести,
Плывет огромный шар и не свернет с пути.
И небо мрачное, где происходит это,
Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета,
Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы,
Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.