Страстная неделя
Тонкий трепет первых дней апреля,
В воздухе весенняя свирель
И страстная подошла неделя, —
Кроткая среди земных недель.
Мы — в церквах стараемся молиться,
Смотрим, как янтарный воск горит,
И кладем к подножью плащаницы
Груз сомнений, злобы и обид.
Мы — в домах метем, скребем и чистим,
Чтоб достойно встретить Жениха,
Чтоб войдя, не ощутил Пречистый
Горечь пыли, тлена и греха.
Мы по улицам, покорные привычке,
Суетимся, не жалея сил,
Выбирая Красное Яичко
Для того, кто дорог нам и мил.
Мы — в сердцах с надеждой и смущеньем
Страстно ждем, в субботу кончив труд,
С вестью о Христовом Воскресеньи
Весть о том, что души не умрут.
В переулке пустом, тихим вечером вешним
Вас нашли распростертой в пыли…
Безответною куколкой, гостьей нездешней
Осторожно в больницу свезли.
У кровати больничной над девочкой бедной
Старый доктор в халате сидел,
И на жесткой подушке недвижный и бледный
Остывающей лобик белел.
Тонкий крестик висел на цепочке блестящей,
На руке золотилось кольцо…
О как трудно найти в жизни путь настоящий…
В ридикюле нашли письмецо.
«Моя милая мама, прости свою детку,
Но судьбы злобных мет не стереть…
Я любила… В наш век мы ведь любим нередко
И теперь вот должна умереть…
Но никто не виновен в развязке трагичной, —
Не ищи, не вини, не гадай, —
Помолись за меня и в часовне больничной
Свою детку одну не бросай.
Я часовни боюсь… Увези мое тело,
Схорони потихоньку, одна…
Ах, весною всегда умереть я хотела
И теперь умираю — весна…
Да, весною цветы, под цветами могила…
Ты сходи к нему, мама, пригрей…
Его бедная девочка слишком любила…
Но пускай он не плачет об ней.
Он женат. С ним остались прелестные дети,
Пусть для счастья детей он живет…
Моя бедная мама, одна, ты на свете,
Твоей детки никто не вернет…»
В черном небе кресты золотые,
Огоньки на литых крестах…
Окна храма мечтой залитые,
Завитые в цветных лучах.
Тихо ветви склоняют деревья
И далеко несется зов,
Зов пасхальный, могучий, древний
Христианских колоколов.
Он гудит на двух рокотах низких
Где — то там в вышине небес.
Подголоски лепечут близко
Быстрой дробью: Христос Воскрес!
Всюду головы, головы, плечи,
Ночь и площадь и тесный храм…
Алый отблеск бросают свечи
Подбородкам и волосам
Набегающий ветер волнами
Гонит всхлипы живых полей,
Разрывает святое пламя
И уносит от фитилей.
Точно толпы калик перехожих
Собрались мы с больших дорог…
Наша радость на грусть похожа…
Жив — ты? Жив — ли наш русский Бог?
Крепнет хор светлым гимном победным
И свечей полыхает лес…
Для бессчастных больных и бедных,
Для бездомных Христос Воскрес.
Над рекой ресторанчик убогий,
На спех сбитый досчатый помост,
По волнам стелет месяц двуногий
Серебристый трепещущий мост.
Гром посуды и пьяные лица,
Крики, ругань, журчанье воды,
И взлетают как крылья у птицы
Весла лодок, теснящих ряды.
Жмутся парочки к залитым стойкам
И стаканом звенят о стакан,
Пляшет грузно, развязно и бойко
Черноглазый лукавый цыган.
И цыганочка, подросточек хилый
Каблуком по настилу стуча,
С вечной песней о бросившем милом
Тешит бусы дрожаньем плеча.
Эти хрупкие смуглые плечи,
Подудетская, плоская грудь…
Нищетой и бесправьем отмечен
Ее женский нерадостный путь.
Но в дешевой, захватанной раме
Взмах ресниц торжествующ и горд,
Треплет шаль, как призывное знамя,
Вольный ветер кочующих орд.
И в такт душу хватающей муки
Режут воздух быстрей и смелей
Исхудалые, темные руки,
Точно стебли степных ковылей.
А у входа, в песок грузя ноги,
Праздных зрителей топчется хвост,
Пока меркнущий месяц двурогий
Гасит в волнах проброшенный мост.
Мостиков причудливые взлеты,
Речкой загибающийся пруд,
Вычурных беседок переплеты
На холмах искусственных цветут.
Старые стоят в аллеях вязы
И под вязами гуляющих толпа,
Легкий челн у берега привязан,
Вьется вверх капризная тропа.
На мосту смеющаяся группа,
Щелкает игрушка — аппарат,
И студент снимает в рамке хрупкой
Двух шалуний много раз подряд.
И резвится детвора в аллеях,
И сидят в киосках старики,
И мечту о пене бурь лелеет
Тихий плеск игрушечной реки.
А на небе, тоже как игрушка,
Прошивая летних туч туман,
То ясней, то медленней и глуше
Боевой гудит аэроплан.
Понеслись перелетные птицы
В голубые чужие края…
Вы ко мне приходили проститься,
Грусть о прошлом в душе затая.
Нашей дружбы мечтам многолетним
Пробил третий последний звонок…
Никого, никого нет на свете,
Кто бы русским в изгнаньи помог!
На вокзале бездомные листья
В серебристом чернеют снегу,
Я хотела — б за вас помолиться,
Но молиться давно не могу,
Ряд вагонов зеленых и красных,
Низко пар ходит клубом седой…
Я следила, как горько и страстно
Вы боролись в тяжелой нуждой.
Но сжималось теснее и туже
С каждым днем роковое кольцо…
Их здесь много, кто повесть все ту же
Любопытному бросит в лицо.
И все дальше от отчего края,
Как осенние листья буран,
Вглубь Кореи, в разливы Китая
Их несет в беспросветный туман.
Вновь пойдут тяжких дней вереницы
В тщетной жажде любви и гнезда…
И в погоне за Синею Птицей
Мчат на юг беглецов поезда.
По улицам свищут пули, —
Стал город враждебен, нов…
У двери я караулю
По гравию хруст, шагов.
Весь день был, как сон туманен…
Ты мне уходя кивал…
Случайною пулей ранен. —
Так страшно звучат слова.
Прохожие к стенам жмутся,
На небе звезда видна…
Хочу я от сна проснуться;
От этого злого сна.
Солдат у калитки дома
К винтовке примкнул свой штык,
Тяжелый промчался с громом
По улице грузовик.
И, окна смежив, заснули
Громады седых домов…
У двери я караулю
По гравию хруст шагов!
В мелких тучках небо голубое,
Вся в лучах разбрызгалась зима.
Бросились испуганной толпою,
Забегали в фанзы и дома.
Лошади, орудья, пехотинцы,
Все смешалось… Громыхал обоз
И ронял смертельные гостинцы
Желтый шмель — гудящий бомбовоз.
Бухали по городу снаряды,
Гул стоял шагов, колес, подков…
Розовели празднично ограды
Облачком круглившихся дымков.
И валились серые в тулупах
На дорогах, улицах, углах…
Отражалось у лежащих трупов
Солнце в застеклившихся глазах.
И валились в ярком зимнем свете.
Не померк нарядный чудный день, —
Бедные замученные дети
Нищенских китайских деревень.
Застывали мертвые, нагие
Без могил, без гроба, без имен…
А в Харбин входили уж другие,
Шелестя полотнами знамен.
В бегущих облаках и неподвижных ветках
Играет ласковый и переменный свет.
Сижу я за столом разросшейся беседки
И чищу ягоды малины на обед.
Такое мирное, знакомое занятье…
Лиловый липнет сок на кончиках ногтей,
Сметают рукава вуалевого платья
Сор мелких звездочек и желтеньких костей.
Давно привязана к размеренному жесту
Туманных образов размеренная цепь…
Я вижу хуторок, усадебное место,
За сломанным плетнем смеющуюся степь.
У тоненьких колонн террасы кривобокой,
Наверно нет давно колонн убогих тех,
Качает шапками десяток лип высоких
И низко стелется приземистый орех.
И дупла древние зияют ржавой жижей,
А купол зелени прохладен и душист…
Семейный старый стол холстом застелен рыжим
И сверху сыплется пахучий терпкий лист.
Печурка топится, трещат, чадя, полынья,
Как щит Юпитера сияет медный таз,
Вскипают пузырьки в малиновом вареньи
И ложкой бабушка мутит его атлас.
Она торжественна, серьезна, величава,
В просторной кофточке и локонах седых…
На блюдце с пенками оспаривают право
Ручонки смуглые девчонок трех босых.
Я чистить кончила… Мы вспоминаем редко,
Малина вспомнила затерянную быль.
В бегущих облаках и неподвижных ветках
Мерцает радугой сверкающая пыль.
