Ольга Кучкина - Численник

Поглядев на себя в зеркало
в присутствии мужа,
заметила:
как бледная поганка.
Муж заметил:
поганка, но не бледная.
Рассчитывала,
что заметит:
бледная, но не поганка,
как заметили бы остальные.
Расстроенная,
пожаловалась подруге,
она засмеялась:
но тогда это был бы не он,
а остальные.

Уролог, бывшая в гостях у реаниматолога,
когда подруга позвонила почти что с того света,
вспомнила, как однажды в ходе фуршета
обе кружили вокруг одного предмета.
Худой и простуженный, он выглядел молодо,
спрятав юношеские глаза за диоптриями стекол,
жевал невкусную тарталетку с икрою блеклой,
и кто-то в груди его безнадежно клекал.
Стеклянной и прозрачной, подруге кружилось недолго,
воздуха не хватало и не хватало рвенья,
хватала субстанция, что меж Харибды и Сциллы,
но предмет был общий, то есть ничейный.
Дрожали вены, в отворенную кровь несло холодом,
лекарство из капельницы ритмично капало,
пронизывали ветры то с востока, то с запада,
и ритмы звучали стабат матера.
Последствия сенсорного голода
и городской океанской качки,
и опыт решенья простой житейской задачки:
как выбраться из злокачественной болячки.
Стесненное сознание отгораживало, словно пологом,
от блесток бывшего и небывшего,
и среди прочего, след хранившего, —
предмет как причина и следствие отступившего.
Седой и нервный, из чистого золота,
входил медикаментом в ментальные дебри,
и мысли, словно на светском дерби,
скакали дружно.
Примерно как с хорватами сербы.
На том вечере он читал из нового
и из старого, и это было прекрасно,
хотя и опасно,
потому что заполняло жизни пространство,
а все остальное казалось напрасно.
Чистая поэзия занялась сознанием расколотым,
оформляясь в звуки и проявляясь звонцево:
предмет был поэт, и фамилия Чухонцева
нарисовалась в воздухе, будто из света оконцева.
Я набирала номер реаниматолога.
Таня, говорила я, славная Таня!..
А она смеялась подозрительно долго —
тоже от нервов, как я понимаю.

По следам былых стихов
воротилась в то же место,
это место столь уместно.
для очистки от грехов.
Для очистки всех грехов,
как очистки тех грибов,
что искала в роще светлой,
так, как ищут стол и кров.
Восемь лет, как восемь бед,
миновали на подворье,
где замерзла речка Воря
и застыл сквозящий свет.
Май стоял, теперь ноябрь,
замер лес, как на картинке,
сыплет снег на дом-корабль,
и скрипят мои ботинки.
Там, где щелкал соловей, —
желтогрудая синица,
или это все мне снится
в детской прелести своей?
Мысли спутала зима,
извините простофилю:
речкой Ворей речку Вилю
назвала, сходя с ума.
Астенический синдром,
за спиною чья-то поступь,
было сложно, стало просто —
дело кончится добром.

Посреди леса, или посреди поля,
или посреди улицы, где псина хвостом виляет,
телефонный звонок: Оля?
И никого это не удивляет.
Человек идет и говорит громко,
а ни с кем в пределах видимости,
только в ухо, где перепонка,
вставлена проволочка для слышимости.
Человек связывается с человеком
еще и так, и так, и вот эдак,
внемля древнейшим заветам,
что человек – случай, а случай редок.
Я говорю, что люблю, и слышу в ответ то же,
мы расстались только что, но голоса на связи,
я еще ощущаю тебя всею кожей,
и вдруг молчание на полуфразе.
Мертвый эфир, и душа помертвела,
ни шороха звезд, ни звука вальса,
такое, видите ли, техническое дело:
разрядился или сломался.
О, кто-нибудь не дебильный,
существо продвинутое и умелое,
приди, почини мой мобильный,
чтобы нам опять связаться в одно целое!

Птица поет в белоснежном лесу,
матовый шар превращается в огненный,
жизнь за спиной, как котомку, несу.
В чудном стекле, как бы выгнуто-вогнутом,
шар, он же глаз, держит тяжесть мою,
в легкость ее превращая промысленно,
солнечный ветер осмысленно пью,
хмелем морозным хмелею умышленно.
Пьяница жизни, доглядчик за всем,
в фокусе взгляда с волшебным исходом,
ох, непроста, непроста я совсем!
Знает о том, Чьим являюсь исподом.

Жизнь непереносима —
когда счастье сменяется несчастьем,
и счастья слишком мало,
или оно слишком коротко,
и мучает непонимание
и одиночество.
Но стоит перенести
измену и разрыв,
предательство и утрату,
гибель близкого человека и гибель дома,
болезнь и бессилие, —
она видится прекрасной.

Выращиваю любовь,
как выращивают куст колючий,
с раненьем кровавым лбов
и горючей слезой неминучей.
Солью с перцем – твоя голова,
а была вороненой.
Проращиваю слова,
как проращивают хлебные зерна.

Капризница, чудо, дитя,
зрачками смородины мокрой
ты смотришь мне в душу, спустя
ту вечность, что в горле прогоркла.
Сознания порвана нить,
иглою укол подсознанья —
вернувшись домой, позвонить,
спросить: а ты слышала, Таня?
Ты слышала, сколько любви,
признания столько и славы,
что тяготы, Таня, твои,
самой показались бы слабы…
Привычка пускай пустяком
порадовать, пусть простодушно,
вестями, что шли косяком,
а ты им внимала послушно.
Нет Тани.
В назначенный срок
порогом превышенным боли
ушла за незримый порог
в последней несыгранной роли.
Прозрачного крепа волна,
подсвечены три манекена,
пустует печальная сцена,
и нежность разлита сполна.
Куда эту нежность девать,
актерка, капризница, стоик?..
Не стоит об этом гадать
и плакать об этом не стоит.

Ночной тарусский воздух,
ночной ли вопль ли, возглас —
о чем, Таруса, плачешь,
почем, Таруса, платишь?
Грудною клеткой узкой
втянуть побольше чувства,
вобрать свободы духа
для зрения и слуха.
Искала, с чем сравнится
та русская страница,
открывшаяся честно,
где никому не тесно.
Таруса как награда,
дневным теплом нагрета,
осенняя прохлада
тушует краски лета.
Тарусская природа,
особая порода,
родное время года
до самого исхода.

В оконной рампе театральный снег
на землю падал. Сумерки сгущались.
Машины светом фар перемещались.
Светились знаки греческих омег.
Смущались мысли. Путались слова.
Мобильные входили-выходили.
Дон-дили-дон, дон-дили-дили-дили!..
Плыла, как шар воздушный, голова.
Из сумерек, из млечной темноты
минувшее упорно наплывало,
и воздуха в заплыве не хватало,
и мучили припадки немоты.
Как будто боль. Как будто приворот.
Как будто обморок. И поморок нездешний.
И привкус дикой маминой черешни.
И сад вишневый, с мамой у ворот.
Тьма нервных клеток, связей миллион,
все совершенство Божьего творенья
в безвременье, по знаку современья,
плывет по воле неизвестных волн.
Блокнот, подушка, стертый карандаш,
дрожанье непонятливого сердца,
совсем пропащая, – и отыскать нет средства,
не обращаться же в отдел пропаж.
Снег не кончался. Мучалась душа
наедине сама с собой и Богом.
Вошла собака. Примостилась боком
и щеки облизала не спеша.

Мне даны были волосы, ровно ночь,
а глаза даны были, ровно день,
чтобы воду в ступе с утра толочь,
в полдень тень наводить на чужой плетень.
Цвет моих желто-серо-зеленых глаз
был в ту вольную пору неуловим,
никакой любитель красивых фраз
не справлялся, по правде, с лицом моим.
Ни на чьей стороне, ни моей, ни их,
кругаля, кренделя, фортеля, вензеля,
нападал неверный и нервный стих,
Боже мой, как носила меня земля!
Но как весело было, ах ты, Боже мой,
под завязку набито любвей-людей,
да тянула ноша судьбы иной,
неразборчивый почерк: приду – владей.
Прояснялись знаки, до рези в глазах,
серо-желто-зеленых, без дураков,
начиналось с игры, как с петли в азах,
а петля захлестнула сильней оков.
Овладев, обалдев, овдовев, отдалась,
позабыв себя, потеряв лицо,
чтобы в них пропасть, отдалась во власть
буки-веди – смертельное слов кольцо.