Фабричное
Утро по локоть в мыльной пене,
У стиральных корыт, у белья.
Ивы падают на колени
Перед чистым журчаньем ручья.
На мосточках колотят вальками,
Выжимают, полощут, синят.
На плечо подымают руками,
Ни минуты зазря не сидят.
Сколько прелести, грубости милой
В лепке каждого бюста, в плечах,
Сколько скромного хвастанья силой,
Что взросла на рабочих харчах!
Загудел!
Налилась проходная,
Закачалась людская волна.
Чем мне фабрика стала родная?
Тем, что труд уважает она.
Тем, что руки здесь некогда холить,
Тем, что хлебу нет время черстветь,
Тем, что в цех сюда совесть заходит,—
Только не за что людям краснеть!
Отыми соловья от зарослей,
От родного ручья с родником,
И искусство покажется замыслом,
Неоконченным черновиком.
Будет песня тогда соловьиная,
Будто долька луны половинная,
Будто колос налитый не всклень.
А всего и немного потеряно:
Родничок да ольховое дерево,
Дикий хмель да прохлада и тень!
Мне Коммуна досталась
Труднее, чем вам.
Я ее на хребте выволакивал.
Я дубы корчевал,
Я на пнях ночевал,
Сам себя и жалел и оплакивал.
Я не так кареок
И не так златокудр,
Как икона из древней
Прославленной ризницы.
Я немного согнулся
Под тяжестью пург,
Под свинцовой тоскою
Колосьев не вызревших.
Я ходил месяцами
С небритым лицом,
Вспоминал петербургские
Ночи Некрасова,
Я питался, как заяц,
Капустным листом,
А меня покрывала
И ржа и напраслина.
Зимник-ветер
Пытал меня под пиджаком,
Что ломался на сгибах,
Как пряники тульские,
Мне ресницы мороз
Закрывал куржаком,
Месяц клал на глаза
Пятаки свои тусклые.
Я не сдался.
Я выжил в бою роковом,
Как береза, бинтован
Бинтом перевязочным.
Я пришел к вам теперь
Не с пустым рукавом, —
С соловьиною песнею,
С посвистом сказочным.
Я ни разу, Коммуна,
Тебя не проклял —
Ни у тачки с землей,
Ни у тяжкого молота.
Непонятным наитием,
Сердцем я знал,
Что за грязью случайной
Не спрячется золото.
Весь я твой!
Маяковский и Ленин — мои!
Я ношу и храню их,
Как сердце за ребрами,
Доброта к человечеству —
Это они!
Я иду и рублюсь
С их врагами недобрыми!
Во мне живет моя строка —
Мой лес, мой луг, моя река,
Все радуги от всех дождей.
Все радости от всех людей,
Все заросли и соловьи,
Все реки, рощи и ручьи!
Все, как огнем, я сплавлю вдруг
В единый мир, в единый звук,
И кто отнимет у меня
Сверканье гор, сиянье дня?!
Теки, как вольная река,
Живи во мне, моя строка!
Все больше сжигаю и рву.
Мне не лень
Строку обтесать,
Чтоб из камня извлечь сокровенье.
Часы трудовые, как чаша,
Наполнены всклень
Терпеньем труда
И тающим льдом вдохновенья.
Мне чудится лист вырезной.
Он в прожилках, горит!
С ним солнце готово
Последним теплом поделиться.
Кто лист этот мне?
Он учитель, когда говорит,
Что каждая строчка
Должна трепетать и светиться!
Заплакала, замолкла,
Утерла влажный след.
Так началась размолвка
Двух граждан средних лет.
Она кусает губы
И чертит по стеклу.
Он запахнулся в шубу,
Придвинулся к столу.
Чай ложечкой мешает,
А чай давно остыл.
Ничто не воскрешает
Их полюбовный пыл.
Рассвет у окон синий,
Что двух когда-то свел,
Теперь уже не в силах
Звать их за дружный стол.
Спит сын в кроватке тесной,
Ручонки на груди,
Как ангелок небесный,
Папаша, погляди!
Сын взял румянец мамы,
Ее овал лица.
А нос такой упрямый,
Совсем, как у отца.
Опять сцепились оба,
Муж в гневе весь дрожит:
— Я требую развода,
Я не хочу так жить!
Молчите! Сын проснется
От этого всего,
По-детски ужаснется,
Что предали его!
Глаза у львов закрыты снегом
Зима. Москва. Тверская. Лед.
И мерзнет очередь за хлебом
И Гитлеру проклятья шлет.
День нынче сер, уныл и краток,
Невеселы его шаги.
С утра подглазья у солдаток,
Как у апостолов, строги.
Цепная очередь авосек
Умолкла горестной вдовой.
Москва, как высший дар, выносит
Свой хлеб талонно-тыловой.
Я не стою за ним, я стыну,
На мне шинель, и я — боец.
И мне сверлят глазами спину
Одним вопросом: — Где конец?
Победа будет, снег растает,
Зальет вода траншеи, рвы.
Ну а пока лишь зубы скалят
Ослепшие от вьюги львы.
А где-то там свинец метельный,
Чертя немятый снег полей,
Заводит хоровод смертельный
Под смех и стон госпиталей.
Июнь, как скульптор, лепит груди,
Что кутала зима в меха.
И чувствуют острее люди,
Как недалеко до греха.
По узким ремешкам дорожек,
Где в раструбы трубит вьюнок,
Мельканье белых босоножек
И загорелых женских ног.
И руки тянутся к объятьям,
К сплетеньям радостным — туда,
Где льющиеся складки платьев
Скользят по прелестям стыда.
Такой июнь и был обещан,
Где все в цвету и без морщин,
Где милые улыбки женщин
Встают причиной всех причин.
Существует поэт.
Где сегодня он?
Это неведомо.
Болен?
Буен?
Несдержанно дерзок?
Хмелен?
Он средь вас —
Не топчите!
Как все заповедное,
И поэт, словно луч,
Весь на всех поделен.
Если он на охоте —
Щедрей токование!
Если он на рыбалке —
На утоп поплавки!
Если он на футболе,
Его ликование
Отливается
В бронзовый мускул строки.
Вот он!
С виду, быть может,
Простой и невзрачненький,
Опереньем скромнее,
Чем брат соловей.
Если чудом каким-то
И сделался дачником,
То ютится на даче
Пока не своей.
Он могучий,
И он же как травка
Подснежная,
Что лелеет мечту
Покупаться в лучах.
О, не очень тесните
Вы сердце мятежное,
Не срезайте его угловатость
В плечах!
Вышел месяц на небо
Без всяких забот.
Не спеша, словно
Частная личность идет.
Покоптился дымком,
Посидел на трубе,
Даже пятнышко стало
На нижней губе.
На влюбленных
Своей светлотой посветил,
Парню — что!
А девчонку он чем-то смутил.
Опустила ресницы,
Стыдливо молчит.
Только слышно,
Как юное сердце стучит.
