— Да в сад в Кашипуре, конечно, — ответил Обинаш. — Чтобы подготовить все к церемонии покаяния для Гоурмохона-бабу.
— Нет, — отказался Биной, — у меня сейчас нет времени.
— То есть как это? — воскликнул Обинаш. — Вы понимаете ли, какое это будет важное событие? Гоурмохон-бабу не стал бы заниматься пустяками. Пришло время индуистам показать свою силу! О покаянии Гоурмохона-бабу заговорит весь народ! Мы пригласим известных пандитов и именитых брахманов со всей страны, так что событие это отразится буквально на всей индуистской общине. Люди увидят, что мы еще живы, они поймут, что истинный идуизм и не думает умирать!
Кое-как избавившись от Обинаша, Биной пошел своей дорогой.
Когда в ответ на приглашение Бародашундори явился Харан-бабу и узнал, в чем дело, он принял глубокомысленный вид и некоторое время важно хранил молчание.
— Я полагаю, что этот вопрос мы должны будем обсудить вместе с Лолитой, — сказал он наконец.
Как только пришла Лолита, Харан-бабу с подчеркнутой торжественностью сказал:
— Лолита, в твоей жизни наступил очень ответственный момент. С одной стороны — твоя религия, с другой — твое чувство. Тебе нужно сделать выбор между ними.
Он остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова на Лолиту, уверенный, что пред лицом столь пламенного благочестия, блистательный пример которого являл собой он сам, должны трепетать малодушные и пасовать лицемерные, — «Брахмо Самадж» имел все основания гордиться Хараном-бабу.
Но Лолита продолжала молчать, и он заговорил снова:
— Ты, без сомнения, уже слышала, что Биной-бабу, видя положение, в каком ты очутилась, или по какой-то другой причине, выразил согласие вступить в нашу общину.
Это было новостью для Лолиты, но она никак не реагировала на его слова и продолжала сидеть неподвижно, словно каменное изваяние; только глаза ее заблестели.
— Пореш-бабу, конечно, очень обрадован такой любезностью со стороны Биноя, — продолжал Харан-бабу, — но только ты одна можешь решить, действительно ли нам следует радоваться этому. Вот почему я обращаюсь к тебе с просьбой от лица «Брахмо Самаджа»: забудь на время о своем безрассудном увлечении, обрати все свои мысли к богу и, заглянув в свое сердце, спроси его — есть ли истинная причина радоваться этому событию?
Так как Лолита продолжала молчать, Харан-бабу, уверенный в том, что слова его производят на нее громадное впечатление, и воодушевляясь все больше и больше, продолжал.
— Вступление в число членов «Самаджа»! — воскликнул он. — Нужно ли говорить, какое огромное значение для человека имеет этот священный обряд! И вдруг этот обряд будет осквернен! Ради чьего-то счастья, удобства, любовного увлечения мы должны будем почтительно расступиться перед лицемерием, допустить, чтобы ложь проникла в «Брахмо Самадж»! Так скажи же мне, Лолита, неужели ты согласишься, чтобы этот прискорбнейший случай в истории «Брахмо Самаджа» был навеки связан с твоим именем?
Но Лолита и на это не ответила ни слова и лишь судорожно сжала ручки своего кресла.
— Я не раз наблюдал, как невероятно ослабляют волю человека его чувства и привязанности. Я знаю, что человеческие слабости следует прощать. Но посуди сама, можно ли простить хоть на миг слабость человека, которая является причиной гибели не только его самого, но и подрубает под самый корень опору жизни сотен других людей? Дал ли нам всевышний право прощать такие слабости?
— Нет, нет, Пану-бабу, — воскликнула Лолита, вскакивая с кресла. — Ради бога, не прощайте нас! Мы так привыкли к вашим нападкам, что самая мысль о том, что вы хотите простить нас, была бы для нас просто невыносимой! — И она выбежала из комнаты.
Слова Харана-бабу сильно встревожили Бародашундори, так как упустить Биноя она не хотела ни в коем случае, но все уговоры ни к чему не привели, и в конце концов она простилась с Хараном очень раздосадованная. Не сумев склонить на свою сторону ни Пореша, ни Харана, она оказалась в весьма затруднительном положении. Совершенно непостижимо, чтобы она, Барода, могла так ошибиться. Ее мнение о Харане-бабу претерпело очередное изменение.
Что же касается Биноя, то сначала, пока процедура вступления в число членов «Самаджа» рисовалась ему весьма смутно, он с большим воодушевлением говорил о своей решимости. Однако, узнав, что ему придется писать официальное заявление, которое будет обсуждать в числе других и Харан-бабу, он пришел в ужас — шум, поднятый вокруг этого, страшил его. Он не знал, куда ему пойти и с кем посоветоваться, так как не решался говорить об этом даже с Анондомойи. Бесцельно бродить по улицам ему совсем не хотелось, и в конце концов он отправился домой, поднялся в свою комнату и повалился на постель.
Наступили сумерки. Слуга принес лампу. Биной хотел было отослать его обратно, но в это время снизу донесся голос Шотиша, звавшего: «Биной-бабу, Биной-бабу!»
Услышав этот зов, Биной почувствовал такое же облегчение, как путник в пустыне, наконец утоливший жажду. Шотиш был единственным человеком, который мог утешить его сейчас. Апатию Биноя как рукою сняло.
— Ты что, Шотиш? — крикнул он в ответ, вскочил с постели и, не надевая туфель, бросился вниз по лестнице.
Но внизу, в маленьком дворике, его ждал не только Шотиш, рядом с ним стояла Бародашундори. Неразрешимые вопросы снова вставали перед ним, борьба еще не кончилась. Биной проводил Шотиша и Бародашундори наверх.
— Шотиш! — приказала Барода. — Пойди посиди на веранде.
Биною стало жаль своего маленького друга, который должен был в тоскливом одиночестве дожидаться конца их разговора. Он усадил его в соседней комнате, зажег свет и принес ему книжки с картинками.
— Ты ведь никого не знаешь в «Брахмо Самадже», Биной, — начала Бародашундори. — Так ты вот что сделай — напиши письмо и дай его мне, а я завтра же утром сама схожу к секретарю и договорюсь, чтобы они все подготовили к воскресенью. Тебе самому ни о чем не придется беспокоиться.
Биной так растерялся, что не нашелся, что ответить. Он покорно написал письмо и отдал его Бародашундори. Он понимал, что во что бы то ни стало должен прийти к определенному решению, должен отрезать все пути к отступлению, чтобы положить конец своим колебаниям и сомнениям.
По ходу разговора Бародашундори упомянула вскользь и возможность его брака с Лолитой.
Когда она ушла, Биной почувствовал, что в душе его подымается отвращение; не радовала даже мысль о Лолите. Ему вдруг стало казаться, что это по ее настоянию Бародашундори проявила не совсем приличную торопливость. Потеряв уважение к самому себе, он невольно стал хуже думать и о других.
Бародашундори, со своей стороны, думала о том, как обрадует она Лолиту, вернувшись домой. Ведь ясно же, что дочь ее любит Биноя, именно поэтому в «Самадже» и поднялся такой шум из-за их брака. Во всем происшедшем она обвиняла кого угодно, только не себя. Вот уже несколько дней, как она почти не разговаривала с Лолитой. Но сейчас, поскольку ее стараниями выход был найден, Бароде не терпелось поскорее сообщить своей своенравной дочери замечательную новость и помириться с ней. Пореш чуть было все не испортил, да и Лолита сама доказала, что обращаться с Биноем она совершенно не умеет. Не помог ничем и Пану-бабу. Лишь одна Бародашундори сумела разрубить гордиев узел! Да, да! Одной женщине удалось сделать то, что оказалось не под силу нескольким мужчинам.
Дома она узнала, что Лолите немного нездоровится и что она рано легла спать.
«Сейчас я тебя вылечу», — усмехнулась про себя Барода.
С лампой в руке она вошла в неосвещенную спальню дочери. Та еще не ложилась и сидела, откинувшись на спинку кресла. Увидев мать, Лолита тотчас же встала.
— Куда ты ходила, ма? — спросила она. В голосе Лолиты слышались резкие нотки. Ей уже сказали, что Барода с Шотишем отправились к Биною.
— Я ходила к Биною, — ответила Бародашундори.
— Зачем?
«Зачем, зачем… что она воображает, что я ей зла хочу, что ли? — сердито подумала Бародашундори. — Неблагодарная девчонка!»
— Вот зачем! — воскликнула она, протянув Лолите письмо Биноя.
Прочитав его, Лолита залилась краской, которая становилась все гуще по мере того, как Бародашундори, желая подчеркнуть свой успех, рассказывала, чего ей стоило получить у Биноя это письмо; она с гордостью дала понять, что никому другому не удалось бы довести дела до успешного конца.
Лолита бросилась в кресло, закрыв лицо руками, и Бародашундори, решив, что дочь стыдится обнаружить при ней свою радость, вышла из комнаты.
Когда на следующее утро Барода вошла за письмом, чтобы отнести его в «Брахмо Самадж», она обнаружила, что кто-то разорвал его в мелкие клочки.
