Шарль Бодлер - Цветы зла

Ты, бочка вечная измученных Данаид,
О Ненависть! Хоть Месть безумная рукой
Могучей без конца в пасть темную вливает
Потоки слез и кровь, текущую рекой,

Но Демон дно твое всё снова пробивает
И снова Мести труд напрасен вековой.
Вотще она тела жертв мертвых воскрешает,
Чтоб кровь вновь выпустить из плоти их живой.

Глухая Ненависть, ты злую пьешь отраву,
И чем ты больше пьешь, тем жажда всё сильней
И множится стократ, как Гидры Лернской главы.

Но пьяницам вино целение скорбей
Приносит и всегда забыться сном давало,
А ты и во хмелю ни разу сна не знала.

Я с грустью светлою внимаю по ночам,
Зимою, пред огнем дымящимся и сонным,
Давно умолкнувшим, забытым голосам,
Что вторят реющим в тумане перезвонам.

Блажен тот колокол, чья грудь еще сильна
И чей всё слышен звон молитвенный над нами,
Когда он кличет нас среди земного сна,
Как старый часовой на страже пред шатрами.

Душа надтреснута моя. Напрасно ей
Призывом хочется наполнить мрак ночей,
И часто глас ее, звуча тоской глухою,

Хрипит, как раненый, забытый после боя,
Среди кровавых луж, под грудой мертвецов,
Когда он смерти ждет во тьме ночных часов!

Февраль нахмуренный на целый город злится
И льет из урн своих холодный ток дождей
На бледных жителей кладбищ немых столицы
И смерть — на мрачные дома живых людей.

Худой, облезлый кот то тут, то там ложится,
Покоя не найдя для ноющих костей.
Поэта старого душа, о черепицы
Цепляясь, жалобно зовет глухих друзей.

Печально колокол гудит; шипят поленья;
Охрипший бой часов звучит тоской и ленью.
Меж тем, в колоде карт, наследьи роковом

Старухи, скошенной водянкою в то лето,
Прижалась дама пик к червонному валету
И с грустью говорит о счастьи их былом.

Не больше б помнил я, проживши ряд веков.

Стол старый, где лежат средь памятных листков
Стихи, любовные записки и тетради
И в сложенных счетах волос густые пряди,
Скрывает меньше тайн, чем мозг угрюмый мой.
Как пирамида он иль склеп всегда немой,
Где больше мертвецов лежит, чем в общей яме.

Я — кладбище, навек забытое лучами
Луны, и черви в нем голодные ползут
И трупы мне родных покойников грызут.
Альков я, полный роз сухих, где дни свиданий
Живут еще в шелках старинных одеяний,
Где лики грустные портретов на стене
Вдыхают мед духов, разлитый в тишине.
— Что дольше может быть тех дней, текущих вяло,
Когда под снежными сугробами устало
Скучает дух, ничем уже не увлечен,
И вечным кажется его тяжелый сон.

Отныне стало ты, о вещество живое,
Гранитом, мучимым неясною тоскою,
Заснувшим в глубине пустыни гробовой.
— Сфинкс древний, суетной незнаемый толпой,
Не нужный никому, чья грудь, застыв печально,
Поет лишь при лучах косых зари прощальной.

Похож на короля дождливой я страны.
Ему богатства, власть и молодость даны,
Но душу раннее бессилие смущает.
Прогнав толпу льстецов придворных, он скучает.
Ничто не веселить его, ни своры псов,
Ни гибнущий народ пред окнами дворцов.
Любимый шут, смешить умевший господина,
Не может уж стереть со лба его морщины.
Уж ложе, всё в гербах, им в гроб превращено;
И фрейлины, любить готовые равно
Владыку всякого, нескромностью наряда
Не в силах распалить его тупого взгляда.
Напрасно врач его все знанья приложил;
Он яда смертного не мог извлечь из жил,
И даже теплою, кровавой Римской ванной,
Которой старики огонь вернуть желанный
Стремятся, не согрел он трупа, где течет
Не кровь, а мутная струя Летейских вод.

Когда нависшие, как крышка, давят тучи
На душу, ставшую добычею скорбей,
И скучный небосвод, сквозь саван свой линючий,
На нас льет черный день, печальнее ночей;

Когда становится земля сырой темницей,
Где, словно рой мышей летучих, вдоль стены
Желанья кружатся пугливой вереницей
И биться крыльями о свод осуждены;

Когда дождь падает широкими струями,
В которых видится решетка нам тюрьмы,
И гнусных пауков, нам липкими сетями
Мозг оплетающих, прогнать не в силах мы, —

Колокола тогда внезапно, в исступленьи,
Возводят к небесам невыносимый вой,
Как сонм блуждающих, бездомных привидений,
Упорно стонущих над нашей головой;

— И похоронные проходят шагом дроги
Немою чередой в уме моем; призыв
Надежды смолк, и Страх царит в земном остроге,
На черепе моем флаг черный водрузив.

Леса, вы мне страшны, как темные соборы;
Ваш голос как орган; в истерзанных сердцах
Находят отклики глухие ваши хоры,
И та же в них живет скорбь вечная и страх.

Будь проклят, Океан! Твой ропот и волненье
В уме отражены, и горький смех людей
Плененных, где звучат и стоны и хуленье,
Мне в смехе слышится мучительном морей.

О, как бы, Ночь, любил тебя я, без сиянья
Звезд, шепчущих нам речь знакомую огней.
Ведь я ищу пустынь, и бездны, и теней;

Но темнота сама полна воспоминаний,
И всё рисует глаз на черном полотне
Туманный сонм существ, когда-то близких мне.

Ум мрачный, много раз захваченный борьбою,
Надежда уж твои не правит удила
И бросила тебя. Пора твоя прошла.
Конь старый, без стыда ложись перед судьбою.

О сердце, покорись; спи с леностью тупою.

Усталый, бедный ум; вся жизнь уж протекла,
Нет вкуса у любви, и пресен запах боя;
Прощайте, меди песнь и нежный вздох гобоя;
Мечта, не соблазняй угрюмого чела.
Весна прелестная напрасно расцвела.
И время с каждою минутой роковою
Хоронит ум, как снег застывшие тела.
Гляжу на целый мир я с птичьего крыла
И скрыться не хочу под крышею былою.
Лавина, хочешь ли увлечь меня с собою?

Один в тебя влагает жар,
Другой влагает грусть, Природа.
Что одному — могилы своды,
Другому — жизни светлый дар.

Гермес неведомый, навеяв
Навеки страх, мне помогал.
И я другим Мидасом стал,
Печальнейшим из чародеев.

Преображаю злато в медь
И небо в ад. Я должен зреть,
Как в тучах, словно в плащанице,

Труп осужден родимый тлеть.
И там, где Млечный Путь струится,
Я строю мрачные гробницы.

От выси мертвенной и странной,
Как дней твоих угрюмый бред,
Катя мысли в ум туманный
Нисходят? Грешник, дай ответ!

— Стремлюсь я жадно, неустанно,
Неверным призракам вослед.
Но, как Овидий, я не стану
Скорбеть о рае юных лет.

В борьбе небесных очертаний
Гордыня дум отражена.
Туч надмогильных пелена

Грустна, как саваны мечтаний.
И небеса горят в огне
Геенны, духом близкой мне.

Тебя ударю я спокойно
И равнодушно, как мясник.
И слез живительный родник
Я вызову в пустыне знойной!

Немой поток соленых вод
Твои излить заставлю вежды.
Мое желанье, в час надежды,
На влаге горькой уплывет,

Как парусник зарей туманной,
И сердце сладко опьянят
Рыдания и прозвучат
Веселым боем барабана.

Ведь я фальшивый резкий звук
В громах симфонии священной.
Я внял Иронии презренной
И стал рабом нечистых рук.

Она меня лишила веры.
Всю кровь яд черный напитал.
Я — мгла зловещая зеркал,
В которых виден лик Мегеры!

Я — рана красная и нож;
Пощечин злых удар и щеки;
Распятый раб и крест жестокий;
Я и палач, и жертва тож.

Я сердца моего унылый
Вампир — один из ряда тех,
Кому назначен вечный смех
Взамен улыбки легкокрылой!