97
Мы странствуем двадцать четвертый год.
Воображенье сякнет, мысли снут.
Мечтанья уничтожил неизменный,
недостижимый звездный абсолют.
Мечты признали всю свою ничтожность
в чудовищном пространстве Газильнут.
Затмение находит на людей.
Реальности не видя пред собой,
они бредут и спрашивают встречных
одно и то же: как пройти домой.
И к лампам льнут, толкутся перед светом,
как мошки в долах Дорис поздним летом.
И вот я в залах Мимы заклинаю
того, кому подвластны холода,
и серафимов я зову сюда,
и призраков сюда я призываю.
И стыну, и взываю к Изагели,
покинув урну, снова стать собой.
— Восстань из пепла, — я шепчу с мольбой,
и будь моей опорой, как доселе.
Брожу по залам. Наступает ночь.
Брожу и замерзаю в залах Мимы.
О долах Дорис вспоминать невмочь.
Их зовы стали еле различимы.
Клыком достало время все углы,
где кое-что мечты еще хранили,
и засыпало время все полы,
и все столы — песком ли, слоем пыли.
Двадцать четвертый год голдондер шел
к изображенью Лиры тем же ходом,
и солнце Дорис не найдешь теперь
средь сонма солнц, роящихся, как будто
они не прочь сдружиться, но de facto
разбросаны так редко, что любое
из этих солнц есть жертва пустоты.
Все тише, все мертвей корабль день ото дня.
Гордец-голдондер встарь, а ныне саркофаг,
он падал в пустоте, но, и лишившись сил,
свой локсодромный ход
голдондер сохранил.
Безлюден много лет отсек, где прежде наш
в святилище штукарств работал экипаж.
При Дейзи экипаж расположился в ряд:
царица йурга спит,
и подданные спят.
И в залах тихо. Шум еще звучит
лишь в тайниках огромной скорлупы.
Идя на шум, порядком поблуждав,
идущий в залы Мимы забредал,
где домерзали группки эмигрантов.
Мусолили они проблему смерти
и в шашки смерти с вечностью играли.
А тот, кто потихоньку впал в безумье,
витийствовал о жажде дальних странствий,
присущей человеческому роду.
Мелькали Тир[17], Да Гама[18], Винланд[19], Пунт[20].
Но вдруг оратор, замерев от страха,
витийственные речи прекращал,
оглядывал заледеневший зал.
Тому, кто рвался вдаль от долов Тахо,
никто не предвещал такой финал.
Лишь смерть порой откликнется впопад
на это обращенье к полумертвым,
а те, застыв, никак не отведут
от Лиры свой стеклянно-ясный взгляд.
Последний светоч, наконец, угас.
Лишь у могилы Мимы свет звездится.
Спиною к морю смерти обратись,
последыши в огонь вперяют лица.
Век человека вышел. Смотрят в пламя
последки жизни, но ответа нет.
Так в тюрьмах заключенные ночами
глядят на лампу, на последний свет,
прислушиваясь, как выводят взвод
туда, где скоро дула заблестят
и камни стен блистанье отразят.
Жесточествует космос, как и люди.
Нет, человек классически жесток.
Как души заключенных в одиночках,
гнетет пространства каменный мешок!
И отвечает каменная мара:
— Здесь человек царит. Здесь — Аниара.
Последней нашей ночью в зале Мимы
распались и исчезли целиком
все «я», но наша воля наконец
окрепла и осмысленным рывком
освободила время от пространства.
Сынам долины Дорис послан сон.
Когда-то я придумал рай для них.
Мы разорили рай и потеряли.
Нам домом стала ночь пространств пустых.
Из бездны тщетно к богу мы взывали.
Закон, который правит ход светил
и дивное устройство мирозданья,
евангелия нам не заменил.
Живая жизнь — источник состраданья.
К паденью нас приговорил Закон.
Пустую смерть нашли мы в залах Мимы.
Бог нас не слышал: муку принял он
в долине Дорис, с ней неразлучимый.
Я свет гашу. Настало время сна.
Конец игре печальной подошел.
Судьбу, что в море звезд отражена,
поведал я — грядущего посол.
Летел на Лиру много тысяч лет
голдондер, превратившийся в музей
сухих растений из земных лесов,
пожитков человечьих и костей.
Вот он плывет, огромный саркофаг
по морю пустоты, где свет ослеп
в безмолвной тьме и где прозрачный мрак
накрыл стеклянным колпаком наш склеп.
Вкруг Мимы мы лежим, заполнив зал,
преображаясь в чистый перегной,
который не боится звездных жал.
Сквозь мир Нирвана движется волной.
Вышедший в 1953 году сборник Мартинсона «Цикада» завершался циклом под названием «Песня о Дорис и Миме», который не походил ни на что появлявшееся до тех пор из-под пера поэта. Спустя три года была опубликована большая поэма «Аниара», в которой этот цикл составлял первые 29 песен. Новое произведение было воспринято как значительнейшее событие не только в литературной, но и в культурной и общественной жизни страны. Чем же так захватила современников поэма? Что в ней никого не оставило равнодушным? Прежде всего поразил уникальный замысел — создать стихотворное произведение с научно-фантастическим сюжетом, гибридный жанр поэмы-антиутопии. 50-е годы были периодом расцвета научной фантастики. Побудительный толчок к созданию первых песен поэмы тоже был связан с научными увлечениями писателя: ясной августовской ночью 1953 года он неожиданно четко разглядел в подзорную трубу туманность Андромеды. Как уже отмечалось, Мартинсон, при своем настороженном отношении к технике, с восхищением и энтузиазмом изучал естественные науки. Особенно его интересовали вопросы строения материи и Вселенной; в области астрономии он был далеко не дилетантом; он был лично знаком с одним из корифеев физики XX века датчанином Нильсом Бором. Без обширных научных познаний поэта была бы немыслима ни «Аниара», ни стихи последних лет.
Но сама по себе жанровая уникальность поэмы не объясняет ее огромного общественного резонанса. Было в ней нечто неизмеримо более важное. Мартинсон в своем последнем крупном произведении сумел по-новому обобщить свои прежние мотивы и размышления о человеке и мире, о судьбах современной цивилизации и самой жизни на Земле. Если внешним толчком к созданию «Аниары» явилось астрономическое впечатление, то глубинный замысел созревал задолго до того под влиянием целого ряда объективных факторов, важнейший из которых — судьба Хиросимы. Старая мысль, неоднократно поднимавшаяся многими писателями, начиная еще с Г. Уэллса, о фатальном несоответствии уровня научно-технических знаний и морального сознания в современном мире приобрела в век атома неизмеримо большую остроту. Речь теперь шла о ядерной катастрофе, угрожающей самому существованию человечества и жизни на планете. Но Мартинсон, задолго до многих своих современников, разглядел и другую, быть может, не меньшую опасность: постепенное загрязнение и в конечном счете уничтожение природной среды в результате бесконтрольной экспансии техники.
Именно такую, отравленную и опустошенную Землю повидают в поэме «Аниара» беженцы в гигантских космических кораблях — «голдондерах», чтобы искать спасения в марсианских тундрах или венерианских болотах. Голдондеру Аниаре выпала иная судьба. Едва не столкнувшись с астероидом Хондо (Хондо, или Хонсю — остров, на котором расположена Хиросима), Аниара сбивается с курса. Из-за технической неисправности вернуться к прежнему курсу невозможно, и голдондер обречен тысячелетия лететь через Космос в направлении созвездия Лиры. Восемь тысяч пассажиров и членов экипажа отныне навсегда оторвались от остального человечества и предоставлены самим себе. Их попытки выжить и устроить свое существование, их испытания, надежды и отчаяние составляют содержание поэмы. Аниара и ее обитатели становятся как бы олицетворением самой Земли и человечества.
Чувство одиночества, отъединенности от Земли усугубляется гнетущим ощущением пустоты, холода и безграничности космического пространства, готового поглотить их. Но пустота Космоса так страшит еще и потому, что как бы отражает собственную внутреннюю, духовную пустоту, отчужденность людей, не сумевших найти путь к единству и спасти Землю. Путешествие Аниары на таком символическом уровне можно воспринимать как своего рода «внутреннее», духовное странствие.
