Теперь он уже расхаживал по сцене, как ходят шерифы в американских вестернах. Супермены. Красавцы. Храбрецы. Правильные ребята, всегда стреляющие на полсекунды раньше своего противника.
Певец выступал сейчас в своей главной роли – полубога, укротителя и кумира старшеклассниц.
Это именно они визжали от каждого подчеркнутого поворота его головы, от каждого «скульптурного» желвака, обозначенного на скулах, от каждой теперь уже специально хриплой ноты. И он знал это. Он работал честно. Честнее не придумаешь!..
В этой работе принимало участие все его тело – от затылка до пяток.
Не последнюю роль в ней играли и внутренние органы певца. (Говоря так, я прежде всего имею в виду некоторые чрезвычайно важные железы внутренней секреции…)
Он пел и смотрел на зал взглядом, от которого могли забеременеть даже мужчины.
А что творилось с девчонками! Бог ты мой, что с ними творилось!
Особенно когда он запел свою знаменитую песню «Come in!..».
Собственно говоря, это была не песня.
Это был весенний рев бизона.
Come in!.. Иди сюда! Пойдем!..
И я увидел, как они пошли, поползли, полезли на сцену – девчонки всех мастей, калибров и сортов, – тощие и упитанные, претенциозные и простенькие, красивые и уродливые…
«Come in! – говорил им певец. – Come in!..» – и при этом снисходительно шевелил указательным пальчиком, подманивая невинных овечек.
А они шли и визжали. Визжали и шли.
К нему! – богу и оторве, зверюге и архангелу, кумиру с ввалившимися щеками, хрипатому бедолаге, иконе, гению, самцу.
К нему! – чьими портретами был оклеен нынче весь Париж.
К нему – о ком, не переставая, печатались статьи в журналах и газетах («…женился… встречается… развелся… встречается… поссорился… встречается… женился… встречается…»).
Он стоял на эстраде, широко расставив ноги, – знаменитый, сверкающий, глыбастый, – и девчонки ползли на эту крутую эстраду, как на небо. Полз-ли удостоиться, прикоснуться, исповедаться, отдаться.
– Come in! – грохотало в зале. – Come in!..
Было страшно. Было смешно.
Джонни ленивым тигриным движением снял с себя галстук и стал махать им прямо перед носом девицы-очкарика, которая была самой первой в длинной очереди поклонниц. Она уже забралась на сцену, и сейчас от недоступного идола ее отделяли каких-нибудь два шага.
Близости этой девица не смогла перенести.
Она рванулась вперед и вцепилась в самый краешек галстука великого кумира! «Мой!!!» – визжала она…
А кумир не отпускал. Кумир был сильным. И поклонница моталась на галстуке, как большая рыбина на леске спиннинга. Моталась и верещала. Моталась и плакала настоящими слезами…
Джонни продолжать петь!
Он уже не обращал внимания на свою первую жертву, он уже требовал у следующих: «Come in!..»
И они хлынули, будто прорвалась плотина!..
Певец едва успел отпрыгнуть в сторону, а галстук его был разорван сразу здесь же, при всех, на сцене на мелкие-мелкие кусочки…
«Come in!!»
Правым локтем я вдруг почувствовал, что моя жена почему-то хочет привстать, делает непонятные усилия, чтобы подняться с кресла.
– Ты что? – спросил я у нее.
Она посмотрела на меня каким-то чужим, сомнамбулическим взглядом, потом, опомнившись, ойкнула и сказала удивленно, почти испуганно:
– А ты знаешь… действует… Вот дьявол!..
И расхохоталась…
Таким и запомнился мне концерт Джонни Холлидея – звезды французской эстрады.
Я плохо разбираюсь в зарубежной эстрадной астрономии и поэтому не могу судить, какой величины была эта звезда.
Возможно, что не первой. Но уверен, что и не последней.
«Скажите, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?»
Песни из спектакля «Голый король» по Е. Шварцу
1. Ода на приезд принцессы
Ты все ехала и ехала,
Очень долго к нам ты ехала,
До границы ты доехала
И границу переехала.
Ты все ехала и ехала,
Ты в своей карете ехала,
По полям широким ехала,
По горам высоким ехала.
Ты все ехала и ехала,
Восемь речек переехала,
Мимо рощ дубовых ехала,
Мимо роз цветущих ехала.
Ты все ехала и ехала,
Город ты один проехала,
А потом другой проехала.
Поглядела и уехала.
Ты все ехала и ехала,
Чуть на камень не наехала.
А потом его объехала
И опять вперед поехала.
Ты все ехала и ехала,
Дождь пошел, а ты все ехала!
Он прошел, а ты все ехала.
Прямо по дороге ехала.
Ты все ехала и ехала,
Ехала и вот – приехала!
Как я рад, что ты приехала!
Как здоровье? Как доехала?
Все другие короли отвратительны
(принимать их приходилось мне порой).
Ну, а сам-то я – король восхитительный!
Замечательнейший все-таки я король!
Самочувствие мое не изменится,
все несчастия промчатся стороной.
До чего же я хорош – аж не верится!
Даже некого поставить рядом со мной!
Чувства подданных я в точности выражу, —
мне понятен их восторженный порыв:
я, во-первых, потрясающе выгляжу!
Еще лучше буду выглядеть, во-вторых!
И лично мне до крайности
приятна эта роль.
А больше всего мне нравится,
что именно я —
король!
3. Песня придворного поэта
Говорить со мной каждому лестно,
Людям нравится мудрая речь.
Без талантов нельзя королевству!
Я – талант. Меня надо беречь!
Меня надо лелеять и холить
Раза три или больше на дню.
И тогда я, собрав свою волю,
Обязательно стих сочиню!
В очень творческом ажиотаже
Нахожусь я в течение дня.
Так прекрасно пишу я, что даже
Сам король понимает меня.
Льется в душу легко и воздушно
Моя образно-яркая речь.
И меня обязательно нужно
Каждый день награждать и беречь!
Песенка солдата
из кинофильма «Неуловимые мстители»
Как-то шел сатана,
сатана скучал.
Он к солдатке одной постучал.
Говорит:
«Я тебе слова не скажу…»
Говорит:
«Просто так посижу…»
А солдатка жила много лет одна…
Отдохнул у нее сатана.
Через год на печи ложками звенят
может – пять,
может – семь
сатанят.
Полсела сатанят
скоро набралось.
У меня между тем
есть вопрос:
виновата ли в чем
мужняя жена? —
В ней с рожденья сидит
сатана!..
К дорогуше своей
я б пришел давно,
да стоит на пути
черт Махно.
И пока я хожу-езжу
на войне,
ты, Маруся,
не верь
сатане!
Песенка о любознательном щенке
У подъезда моего родного дома
(дом хороший,
там – кино наискосок)
мне однажды повстречался
мой знакомый,
добродушный
любознательный щенок.
– Объясни ты мне, —
сказал он, чуть не плача, —
понимаешь,
я давно ищу ответ:
почему бывают
холода собачьи,
а кошачьих холодов
на свете нет?..
Это кошки и коты
из теплых комнат
перед тем, как поутру на лапы встать,
говорят, что за окном —
собачий холод,
чтобы сразу всех собак
оклеветать!..
Я обнял щенка
и так ему ответил:
– Не грусти, приятель,
это – не беда.
Ведь зато
собачий вальс играют дети,
а кошачьего
не будет
никогда!
Загремели свадьбы,
застонали проводы.
Перепутались и праздники и плачи…
Строки нотные стоят
колючей проволокой.
Я бы музыку записывал
иначе.
Я бы музыку писал,
на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая работа.
Я бы музыку писал
на строчках пахоты.
На ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался.
Ел не досыта.
Растворился б
в неожиданных мотивах.
Я бы музыку писал
на струйках дождика.
Или лучше —
на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
как пьют хмельное зелье.
Я бы музыку писал
на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
на шкуре зебры.
Я бы музыку творил,
кричал и мучился!
Я б искал ее
возвышенно и жадно…
Но уже сочинена
такая музыка.
Если ты ее не слышишь —
очень жалко.
Гитара ахала,
подрагивала,
тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
«Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
«Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй что хочешь.
Что угодно.
Что попало…
Из тучи вылупился дождь
такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй,
наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом —
нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…
Гитара ахала.
Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.
