Роберт Рождественский - Мы долгое эхо друг друга (сборник)

Гитара ахала,
          подрагивала,
                     тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
                     «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
                     «Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй что хочешь.
            Что угодно.
                     Что попало…
Из тучи вылупился дождь
                     такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй,
         наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
          стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
          нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
          перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
          написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
                    А рядом —
                               нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…

Гитара ахала.
          Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
          были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.

За тобой
          через года
иду
не колеблясь.
Если ты —
          провода,
Я —
          троллейбус.
Ухвачусь за провода
руками долгими,
буду жить
          всегда-всегда
твоими токами.
Слышу я:
«Откажись!
Пойми
          разумом:
неужели это жизнь —
быть привязанным?!
Неужели в этом есть
своя логика?!
Ой, гляди —
          надоест!
Будет плохо».
Ладно!
Пусть свое
          гнут —
врут расцвеченно.
С ними я
          на пять минут,
с тобой —
вечно!
Ты —
          мой ветер и цепи,
сила и слабость.
Мне в тебе,
будто в церкви,
страшно и сладко.
Ты —
          неоткрытые моря,
мысли тайные.
Ты —
          дорога моя,
давняя,
дальняя.
Вдруг —
          ведешь меня
                    в леса!
Вдруг —
          в Сахары!
Вот бросаешь,
тряся,
на ухабы!
Как ребенок, смешишь.
Злишь, как пытка…

Интересно мне
                    жить.
Любопытно!

Тот самый луч,
          который
твоих коснется рук,
покинув мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…

Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
          как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
          печные
потянутся дымы.
Он высветит,
          с разбега
запутавшись в звонке,
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
          с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…

Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…

Покинул
          мыс Китовый,
как песня для двоих, —
          тот самый луч,
который
коснется губ твоих.

Не привез я таежных цветов —
извини.

Ты не верь, если скажут, что плохи они.
Если кто-то соврет, что об этом читал…
Просто эти цветы
луговым не чета!
В буреломах
          на кручах пылают жарки,
как закат, как облитые кровью желтки.

Им не стать украшеньем городского стола.
Не для них отшлифованный блеск хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана —
                    это тоже вода…
Ты попробуй сорви их!
Попробуй сорви!
Ты их держишь.
          И кажется – руки в крови!
Но не бойся, цветы к пиджаку приколи.
Только что это?
Видишь?
Лишившись земли,
той, таежной, неласковой, гордой земли,
на которой они на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы,
начинают стремительно вянуть цветы!
Сразу гаснут они.
Тотчас гибнут они…

Не привез я таежных цветов.
Извини.