верят в вас феи, дети.
Феи нас не любят
Феи людей не любят,
они из лесов не выходят;
феи мечтают, чтоб люди
вовсе исчезли куда-то.
Феи не злые, как люди,
феи мечтают о чуде:
о сказочной, милой планете,
нам на ней нет даже места.
Милые, милые феи,
я б с радостью улетела,
улетела б с вами куда-то,
но крылья в углу пылятся,
приладить к плечам не могу их.
Маленький, маленький мальчик
прикрепить их ко мне пытался,
да ушёл вчера почему-то,
я его не проводила.
Не любят феи людей,
да и я почти разучилась.
Откройте двери дверей!
Отмучилась, отучилась.
Я на лисицу ходила
Я руками голыми на лисицу ходила
да сама себе говорила:
«Как поймаю рыжую, будет шуба,
хорошая будет шуба». Под дубом
я лисицу руками поймала
и плутовке строго сказала:
— Пойдёшь ко мне жить подруга,
не нужна мне рыжая шуба,
есть у меня дублёнка.
Хочешь кушать, сестрёнка?
А лисица хотела к лисятам.
Я выпустила виновато
лису лесную на волю,
и до дому попёрлась полем.
Опять жить одной придётся.
Ну ничего, срастётся.
Я просто в лесу жила
Я себе не казалась нудной,
я просто в лесу жила.
И чудилось мне, как будто,
вся жизнь — это сказка сна.
Нет леса, нет неба, нет луга,
нет вообще ничего,
лишь спокойная мягкая скука,
сладкий сон, вот и всё.
Сон. Как хочу проснуться,
чтобы чуть-чуть пожить.
Я себе не казалась нудной,
но как умереть? Чтоб быть!
Бабы, мужики и тоска вселенская
Маменькины дочки, тазы и заварка
Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
ведь водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
До чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»
Так и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водой по утрам выносила:
крыша капала — мужика просила.
Закончилось наше лето:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок третье закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, как дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
Валерьянку я в чай подливаю:
по другому как выжить — не знаю.
— Ну и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себе в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
да воду носить тазами.
Вот и сидим мы с соседкой:
пьём чай, но дюже уж крепкий.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не жалко!»
Бабью дурь я не отдам
Ах, какая я хорошая была:
на работе, в поле, дома — всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?
Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в лес и сгину навсегда!
Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, или нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а по лицу бьют камыши.
Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А уснуть мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!
У болота села и сижу,
я не дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, на детей,
поплелась я к дому поскорей:
— Почему ж не кинулись искать?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»
Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью:
— Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
мать родную у ворот!
(Видно, сковородка ум даёт!)
Как умру, не кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да? —
свистит сковорода по всем дворам…
Не просите, бабью дурь я не отдам!
С днём Валентина
— С днём святого Валентина, Валентина!
— С Валентином!
— Ты свиней не покормила?
— Покормила, покормила.
— А корову подоила?
— Подоила, подоила.
— И кролей пересчитала?
— Наши все, чужих не крала.
— Завтрак будет, Валентина?
— Будет завтрак тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что горе тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, толстый и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Иди зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют дрова,
лишь одна я у тебя:
сама — топор, сама — полень.
Хоть ложи голову на пень!
Барыня-сударыня
Барыня-сударыня на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а как села отдохнуть, так не встала.
Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки на неё, на них плюнула,
да так плюнула, что взорвались!
— Мы танкистов искали. Не встречались?
Так зачем же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!
А барыня-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той злой не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
так рожь посеем!
Кума куму не дала
Как куму кума не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.
— Не крутись, кума, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
где нагайка висит, не забудем!
(Разговоры, разговоры, разговоры спорятся.)
— Что-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
голова болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, навсегда.
А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
по душе гуляет, по бабьей.
— А теперь в постель и оладий!
— В постель так в постель, не спорю,
а оладьи сейчас сготовлю!
Вот так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые да ребристые,
вкусные, на здоровьице!
Пусть нагайка на стене успокоится.
История любви, а то ли нелюбви
Рассказываю всё как было:
родилась я, значит, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам не гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.
Вот с Ванюшей беда и вышла.
Чужой он был, то есть пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали на праздники, били.
Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и на себе женила.
Так и жили от мыла до мыла:
работа, баня и дети,
а за детями не углядети!
Потом Ивана сильно побили
(в селе его не любили).
На моих руках он и помер.
Собрала я детей и в город —
не простила селянам обиды.
Теперь меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
по кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Не знаю.
А дети со школы в заводы,
нет мне больше заботы!
Сорок лет — совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, как всегда, беломора.
