Неужели крапива? Увы.
Острый, жгучий, горячий, злодейский,
Пыльный дух подзаборной травы.
Вот она, наша память и слава.
Не хотите её? Вам – направо,
Нам – налево. Ползучий налёт,
Непролазная боль и отрава.
Лавр, простите, у нас не растёт.
Непреклонна, угрюма, пушиста.
Что там розы у ног лицеиста?
Принесли их – они и лежат…
Как труба за спиною флейтиста:
Гуще, жарче её аромат.
АПОЛЛОН В СНЕГУ
Колоннада в снегу. Аполлон
В белой шапке, накрывшей венок,
Желтоватой синицей пленён
И сугробом, лежащим у ног.
Этот блеск, эта жёсткая резь
От серебряной пыли в глазах!
Он продрог, в пятнах сырости весь,
В мелких трещинах, льдистых буграх.
Неподвижность застывших ветвей
И не снилась прилипшим к холмам,
Средь олив, у лазурных морей
Средиземным её двойникам.
Здесь, под сенью покинутых гнёзд,
Где и снег словно гипс или мел,
Его самый продвинутый пост
И влиянья последний предел.
Здесь, на фоне огромной страны,
На затянутом льдом берегу
Замерзают, почти не слышны,
Стоны лиры и гаснут в снегу,
И как будто они ничему
Не послужат ни нынче, ни впредь,
Но, должно быть, и нам, и ему,
Чем больнее, тем сладостней петь.
В белых иглах мерцает душа,
В её трещинах сумрак и лёд.
Небожитель, морозом дыша,
Пальму первенства нам отдаёт,
Эта пальма, наверное, ель,
Обметённая инеем сплошь.
Это – мужество. Это – метель.
Это – песня, одетая в дрожь.
Январь 1975
* * *
Луны затмение мы долго наблюдали:
Весь мрак земли, сгустясь, ложился на неё,
Все огорчения, несметный печали,
Все наши дикости, все сны, всё забытьё.
На яснолицую – все наши предрассудки,
На тонкокожую – вся тяжесть, вся тоска,
Все наши выверты, сомнительные шутки
С вращеньем вымученным пальца у виска.
Луны затмение… Какой на недотроге
След отвратительный, багрово-чёрный дым!
Какие грязные мы вытираем ноги
О коврик жёлтенький с рисунком неземным!
Луны затмение… Вся в копоти и саже.
Затменье разума, затмение любви:
Никто не выйдет в ночь, не будет ждать на пляже
Средь лунных отсветов с волнением в крови.
Так вот что значит жить, так вот что значит к людям
Принадлежать, увы… Прости мне этот стыд,
Теперь, как думаешь, быть может, чище будем,
Светлее, искренней?.. Опять луна блестит.
ДЕВЯНОСТЫЕ
«Ночная музыка»
«На сумрачной звезде»
«Из новых стихов»
* * *
«Слава – это солнце мёртвых».
Пыль на стоптанных ботфортах,
Смерти грубая печать.
Сыну почв сухих и твёрдых,
Корсиканцу лучше знать.
Смуглый, он-то в этом зное
Разбирался, как никто.
Припечёт нас золотое
Лет примерно через сто.
Фивы рядом с нами, Троя.
Не похож ты на героя:
Шапка, зимнее пальто.
Не тянись, себя не мучь.
Что ж, любил, любил я страстно
В нашей стуже из-за туч
Достававшийся нечасто
Измождённый, слабый луч.
Ненадёжное мерцанье
Сквозь клубящийся туман –
Нам он был как обещанье
Незакатных волн и стран.
Городские расстоянья,
Разбежавшиеся мысли…
А тому, кого при жизни
Он избаловал, тому
Будет холодно в отчизне
Той, как в зимний день в Крыму.
* * *
Не так ли мы стихов не чувствуем порой,
Как запаха цветов не чувствуем? Сознанье
Притуплено у нас полдневною жарой,
Заботами… Мы спим… В нас дремлет обонянье…
Мы бодрствуем… Увы, оно заслонено
То спешкой деловой, то новостью, то зреньем.
Нам прозу подавай: всё просто в ней, умно,
Лишь скована душа каким-то сожаленьем.
Но вдруг… как будто в сад распахнуто окно, –
А это Бог вошёл к нам со стихотвореньем!
* * *
Как ночью берегом крутым
Ступая робко каменистым.
Шаг, ещё шаг… За кем? За ним.
За спотыкающимся смыслом.
Густая ночь и лунный дым.
Как за слепым контрабандистом.
Стихи не пишутся – идут,
Раскинув руки, над обрывом,
И камешек то там, то тут
Несётся с шорохом счастливым
Вниз: не пугайся! Тёмный труд
Оправдан праздничным мотивом.
Я не отдам тебя, печаль,
Тебя, судьба, тебя, обида,
Я тоже вслушиваюсь в даль,
Товар – в узле, всё шито-крыто.
Я тоже чернь, я тоже шваль,
Мне ночь – подмога и защита.
Не стал бы жить в чужой стране
Не потому, что жить в ней странно,
А потому, что снится мне
Сюжет из старого романа:
Прогулка в лодке при луне,
Улыбка, полная обмана.
Где жизнь? Прокралась, не догнать.
Забудет нас, расставшись с нами.
Не плачь, как мальчик. Ей под стать
Пространство с чёрными волнами.
С земли не станем поднимать
Монетку, помнишь, как в Тамани?
* * *
Облаков на небе маленьких так много!
Мелких-мелких, в тёмном небе, в поздний час.
Из гостей мы. Что за странная тревога
На Суворовском охватывает нас?
Убыстряем шаг, зачем? Остановиться
Было б правильней, подумать, постоять…
Эта белая ночная вереница
Разве лучшим нашим мыслям не под стать?
Или трудно нам собрать свои волокна?
И в рассеянье закончить легче день?
И собор покрашен в цвет какой-то блёклый,
И бесформенной толпой стоит сирень.
Как бы я себя ругал, как недоволен
Был бы я собой, когда б я шёл один!
Ты спешишь – и я как будто приневолен.
Пусть плывут себе подобьем мелких льдин!
Так хорош он, этот мир, что не по силам
Нам… скорей, скорей домой, скорее лечь
Да, немыслящим; бездушным, да; бескрылым!
Счастье в том, что можно счастьем пренебречь.
* * *
Мы-то знаем с тобою, какие цветы
Всех милей и нежней, как у тихой воды,
К ним склоняясь, теребила их ты.
Мы-то знаем с тобою, какая вода
Ниоткуда всех тише течёт в никуда,
Под быками какого моста.
Мы-то знаем с тобою, какие слова
Значат больше, чем все золотые права,
Как мягка на откосе трава.
И как глупость, нахмурясь над лучшей строкой,
Ничего не поймёт, – мы-то знаем с тобой, –
Будет требовать мысли прямой.
Мы-то знаем с тобою, в каких дураках
Ходит ум в самых лучших, горячих стихах,
Как он сеном и мятой пропах.
Мы-то знаем с тобою средь многих помех,
И забот, и тенёт, кто любимее всех,
Сомневаться нам было бы грех.
Мы-то знаем с тобою, кто лучший поэт,
Но пока не прошло ста и более лет,
Никому не расскажем. Секрет!
* * *
Мне весело: ты платье примеряешь,
Примериваешь, в скользкое – ныряешь,
В блестящее – уходишь с головой.
Ты тонешь, западаешь в нём, как клавиш,
Томишь, тебя мгновенье нет со мной.
Потерянно гляжу я, сиротливо.
Ты ласточкой летишь в него с обрыва.
Легко воспеть закат или зарю,
Никто в стихах не трогал это диво:
«Мне нравится», – я твёрдо говорю.
И вырез на спине, и эти складки.
Ты в зеркале, ты трудные загадки
Решаешь, мне не ясные. Но вот
Со дна его всплываешь: всё в порядке.
Смотрю: оно, как жизнь, тебе идёт.
* * *
Сторожить молоко я поставлен тобой,
Потому что оно норовит убежать.
Умерев, как бы рад я минуте такой
Был: воскреснуть на миг, пригодиться опять.
Не зевай! Белой пеночке рыхлой служи,
В надувных, золотых пузырьках пустяку.
А глаголы, глаголы-то как хороши:
Сторожить, убежать, – относясь к молоку!
Эта жизнь, эта смерть, эта смертная грусть,
Прихотливая речь, сколько помню себя…
Не сердись: я задумаюсь – и спохвачусь.
Я из тех, кто был точен и зорок, любя.
Надувается, сердится, как же! пропасть
Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас,
И припухлостей… пенная, белая страсть;
Как морская волна окатившая нас.
Тоже, видимо, кто-то тогда начеку
Был… О, чудное это, слепое «чуть-чуть»,
Вскипятить, отпустить, удержать на бегу,
Захватить, погасить, перед этим – подуть.
* * *
Говорю тебе: этот пиджак
Будет так через тысячу лет
Драгоценен, как тога, как стяг
Крестоносца, утративший цвет.
Говорю тебе: эти очки,
Говорю тебе: этот сарай...
Синеокого смысла пучки,
Чудо, лезущее через край.
Ты сидишь, улыбаешься мне
Над заставленным тесно столом,
Разве Бога в сегодняшнем дне
Меньше, чем во вчерашнем, былом?
Помнишь, нас разлучили с тобой?
