СУД ПАРИСА
Войдите в положение Париса:
Он выбирает все же из богинь.
У них и стан стройнее кипариса,
И воспитанье — не в пример другим.
Ну, словом, все богини в лучшем виде.
Парис не хочет никого обидеть,
Он очень мягкий человек, Парис.
И, пользуясь своей судейской властью,
Он разрезает яблоко на части
И всем троим вручает первый приз.
«Ну, вы видали этого кретина? —
Вскричала возмущенная Афина. —
Он у меня отрезал два куска!»
«Нет, у меня… Ну, парень, погоди ты!» —
Сердито пригрозила Афродита,
На остальных взирая свысока.
А Гера, настоящая мегера,
Металась, как пантера по вольеру,
Грозя сослать Париса на галеры,
Суля ему холеру и чуму.
А он не знал, за что такая участь.
И он стоял, казня себя и мучась
И вопрошая небо:
«Почему?»
Не беда, что Янус был двулик,
В общем-то он жизнь достойно прожил.
Пусть он был одним лицом ничтожен,
Но зато другим лицом — велик.
Пусть в одном лице он был пройдоха,
Но в другом бесхитростно правдив.
Пусть с людьми бывал несправедлив,
Но с начальством вел себя неплохо.
Можно заявить авторитетно:
Не беда, что Янус был двулик.
Для того, кто к Янусу привык,
Это было даже незаметно.
Разве что порой случится грех,
И сдержаться Янус не сумеет:
Побледнеет, глядя снизу вверх,
Глядя сверху вниз — побагровеет.
Был он тих, зато бывал и лих,
Если ж то и это подытожить, —
Не беда, что Янус был двулик,
В среднем он считается хорошим.
Простак, Убийца и Король,
Играя без подсказки,
Со временем входили в роль
И привыкали к маске.
И даже кончив свой спектакль
И сняв колпак бумажный,
Держался простаком Простак,
Убийца крови жаждал.
Скупец копил, транжирил Мот,
Обжора плотно ужинал,
Любовник все никак не мог
Вернуться к роли мужа.
И не поймешь в конце концов:
Где правда, а где сказка.
Где настоящее лицо,
А где всего лишь маска.
Даже в самом что ни есть
Необычном
Совершается обычный
Процесс:
Был когда-то Мальчик-с-Пальчик
С-Мизинчик,
Ну а нынче —
С-Указательный Перст.
Хорошо это?
А может быть, плохо?
Понапрасну кличет рыбку рыбак..
Царь Горох,
Что был когда-то с горохом,
Основательно сидит на бобах.
Не так-то просто, проходя по городу,
Увидеть человека в полный рост:
Где великаны опускают голову,
Там лилипуты задирают нос.
Над землей повисло небо —
Просто воздух;
И зажглись на небе звезды —
Миф и небыль,
След вселенского пожара,
Свет летучий…
Но закрыли звезды тучи —
Сгустки пара.
Слышишь чей-то стон и шепот?
Это ветер.
Что осталось нам на свете?
Только опыт.
Нам осталась непокорность
Заблужденью,
Нам остался вечный поиск —
Дух сомненья.
А еще осталась вера
В миф и небыль.
В то, что наша атмосфера —
Это небо,
Что космические искры —
Это звезды…
Нам остались наши мысли —
Свет и воздух.
— Доктор Фауст, хватит философий
И давайте говорить всерьез! —
Мефистофель повернулся в профиль,
Чтобы резче обозначить хвост.
Все темнее становилась темень,
За окном неслышно притаясь.
За окном невидимое время
Уносило жизнь — за часом час.
И в старинном кресле, неподвижен
Близоруко щурился на свет
Доктор Фауст, маг и чернокнижник,
Утомленный старый человек.
— Все проходит и пройдет бесследно,
И на время нечего пенять.
Доктор Фауст, люди слишком смертны,
Чтоб законы вечности понять.
Не берите лишнего разбега,
Пожалейте ваше естество!
Что такое наша жизнь, коллега?
Химия — и больше ничего! —
Что он хочет, этот бес нечистый,
Этот полудемон, полушут?
— Не ищите, Фауст, вечных истин,
Истины к добру не приведут.
Лучше отдыхайте, пейте кофе… —
Исчерпав словесный свой запас,
Мефистофель передвинул профиль,
Чтоб яснее обозначить фас.
Сколько стоит душа?
Ни гроша…
Хороша,
Но выходит из моды…
И живет на земле, не греша,
Золотая душа — Квазимодо.
Он живет, неприметен и сер,
В этом мире комфорта и лоска,
В этом веке, где каждый нерв
Обнажен, как Венера Милосская.
Не коря ни людей, ни судьбу,
Красоты молчаливый свидетель,
Тащит он на своем горбу
Непосильную ей добродетель.
Человек простой и неученый,
Всей душой хозяина любя,
Пятница поверил в Робинзона,
Робинзон уверовал в себя.
Он уверовал в свое начало
И в свои особые права.
И — впервые слово прозвучало.
Робинзон произносил слова.
Первое пока еще несмело,
Но смелей и тверже всякий раз,
Потому что, став превыше дела,
Слово превращается в приказ.
И оно становится законом,
Преступать который — смертный грех.
Пятница — свободный человек,
Но он хочет верить в Робинзона.
Бражники, задиры, смельчаки,
Словом, — настоящие мужчины…
Молодеют в зале старики,
Женщины вздыхают беспричинно.
Горбятся почтенные отцы:
Их мечты — увы! — не так богаты.
Им бы хоть бы раз свести концы
Не клинков, а собственной зарплаты.
Но зовет их дивная страна,
Распрямляет согнутые спины, —
Потому что женщина, жена
Хочет рядом чувствовать мужчину.
Бой окончен. Выпито вино.
Мир чудесный скрылся за экраном.
Женщины выходят из кино.
Каждая уходит с д'Артаньяном.
Скупые рыцари не пьют шеломом Дону
И не пытают ратную судьбу.
Скупые рыцари, не выходя из дома,
Ведут свою смертельную борьбу.
И пыль на их дорогах не клубится,
На башнях их не выставлен дозор.
Трепещут занавески на бойницах.
Ковры на стенах умиляют взор.
И — вечный бой.
То явный бой, то скрытый —
За этот дом, за службу, за семью.
За каждый грамм налаженного быта,
Добытого в нерыцарском бою.
И все же рыцарь — по натуре рыцарь.
И по ночам, наедине с собой,
Они не спят, и им покой не снится,
А снится самый настоящий бой.
Но не пробить им собственные стены,
Воды донской шеломом не испить.
Привычных уз мечом не разрубить —
Не вырваться из собственного плена.
Всем известно — кому из прочитанных книг,
А кому просто так, понаслышке, сторонкой,
Как бродяга Панург, весельчак и шутник,
Утопил всех баранов купца Индюшонка.
После торгов недолгих с надменным купцом
Он купил вожака, не скупясь на расходы.
И свалил его за борт. И дело с концом.
И все стадо послушно попрыгало в воду.
Ну и зрелище было! И часто потом
Обсуждал этот случай Панург за стаканом.
И смеялся философ, тряся животом,
Вспоминая, как падали в воду бараны.
Но одно позабыл он, одно умолчал,
Об одном он не вспомнил в застольных беседах:
Как в едином порыве тогда сгоряча
Чуть не прыгнул он сам за баранами следом.
Он, придумавший этот веселенький трюк,
Испытал на себе эти адские муки,
Когда ноги несут и, цепляясь за крюк,
Не способны сдержать их разумные руки.
Когда знаешь и веришь, что ты не баран,
А что ты человек и к тому же философ…
Но разумные руки немеют от ран,
От жестоких сомнений и горьких вопросов.
А теперь он смеется, бродяга хмельной,
А теперь он хохочет до слез, до упаду…
Но, однако, спешит обойти стороной,
Если встретит случайно на улице стадо.
