Самыми тяжкими видами бесовского искушения были — влечение любви, стремление в мир, духовная гордостьи сомнение в вере. «Сатана не знает, — рассуждали подвижники, — какой страстью побеждается душа. Он сеет, но не знает, пожнет ли, сеет он помыслы блуда, злословия, также и другие страсти — и смотря по тому, к какой страсти покажет себя душа склонной, ту и влагает».
В смешении и борьбе помыслов, в воспламенении старых мирских привязанностей подвижник, конечно, и сам ясно не различал; что принадлежит собственному ходу его мыслей и что внушению дьявола, — и только по тяжести внутренней борьбы подразумевал в ней присутствие силы демонов.
«Общий постулат всех разнообразных страстных помыслов был тот, что нужно оставить пустыню и келью и возвратиться в мир. Одно спасение для инока в такой борьбе — сидеть безысходно в своем уединении, пока не пройдет душевная буря. „Одного брата, — читаем мы в Патерике, — возмущали помыслы, чтобы вышел он из монастыря… Брат открыл это авве. Тот говорит ему: „Поди, сиди в келье своей, отдай в залог тело твое стенам кельи и не выходи оттуда; оставь свой помысл, — пусть рассуждает, что хочет, — только тела своего не выпускай из кельи“. В „Житии“ св. Макария александрийского читаем, что этот отшельник, будучи возбуждаем тщеславными помыслами оставить пустыню и идти в Рим, лег на порог своей кельи, положив ноги наружу и сказал: „Тяните и тащите бесы, если можете, а сам своими ногами не пойду“. Как все происходит в свете, так, разумеется, должно было пройти и бесовское искушение, и в сердце подвижника водворялась вожделенная тишина (Тарновский).
Христианство прокляло плоть, покрыло позором любовь. Акт любви, олицетворенный в эллинизме самыми яркими и красивыми божествами Олимпа, христианство объявило зловредной гнусностью, Адамовым грехом, которого гибельное влияние на человека парализуется только искуплением и исшедшими от него таинствами. Безбрачие, для христианина, состояние, гораздо высшее брака, а целомудренное воздержание — одна из основных добродетелей. Для Лактанция девственность — вершина всех добродетелей. Ориген, прозванный Адамантом, чтобы не упасть с вершины этой, собственной рукой лишил себя возможности к половому греху. Стоя на такой точке зрения, аскеты тратили лучшие свои силы на отчаянный труд борьбы с плотским вожделением, спеша гасить в себе — часто нечеловеческими усилиями — даже самомалейшую искру любовного пожара, душить хотя бы призрак, хотя, бы темный намек страстного волнения. По мнению Вольтера, с равным успехом человек может добиваться того, чтобы у него не росли волосы и кровь не обращалась в жилах. В замечательном романе „Thais“, принадлежащем перу Анатоля Франса, одного из типичнейших вольтерианцев на пороге XIX–XX века, сильно, хотя и несколько театрально, изображена эта страшная борьба с чувством, столь характерно определившая движение мысли в IV–VI веках нашей эры и давшая тон мировоззрению средних веков. А. Франс взял сюжетом для своего романа случай, которого избегают „Жития святых“, не замалчивая его, но и не любя о нем говорить подробно, — случай совершенного торжества искушений, полной победы любовного демона над устремившимся было к святости человеком. Не надо приводить много частных примеров, — исторические судьбы аскетизма и, в частности, христианского монашества, великий массовый пример того, как часты были в борьбе этой поражения человека и редки победы. Страх плотского искушения переходит в ужас и ненависть к женщине. В боязни любовной заразы затворники, после многих лет разлуки, отказывались видеть своих матерей и сестер. Спасало ли их такое острое отречение от двуполого мира, такое решительное заключение в свою однополость, которую стремились сделать бесполостью? Увы! Волосы не переставали расти, кровь обращалась в жилах, а идея женщины врывалась в аскетический мир такой бурной силой, что даже победители ее выходили из борьбы измученными и искалеченными, хромая, подобно Иакову после борьбы с ночным видением, имя которого „чудно“. „О, сколько раз, — восклицает блаженный Иероним в письме к деве Евстахии о хранении девства, — уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, сожженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима. Я пребывал в уединении, потому что был исполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем и загрязненная кожа напоминала кожу эфиопов. Каждый день слезы, каждый день стенания, и когда сон грозил захватить меня во время моей борьбы, я слагал на голую землю кости мои, едва державшиеся в суставах. О пище и питие умалчиваю, потому что даже больные монахи употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь вареное было бы роскошью. И все-таки я, — тот самый, который, ради страха геенны, осудил себя на такое заточение в сообществе только зверей и скорпионов, — я часто был мысленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер в своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадал к ногам иисусовым, орошал их слезами, отирал власами и враждующую плоть укрощал неедением по целым неделям. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном положении, напротив, сокрушаюсь о том, что я теперь уже не таков. Я помню, что я часто взывал к богу день и ночь и не прежде переставал ударять себя в грудь, как по гласу господнему, наставала тишина, Я боялся даже кельи моей, как сообщницы моих помышлений. В гневе и досаде на самого себя, я один блуждал по пустыням. Где я усматривал горные пещеры, неудобовосходимые утесы, обрывы скал, — там было место для моей молитвы, там острог для моей окаяннейшей плоти“. Мейербер пытался передать тяжкое состояние это красивой и довольно сильной музыкой к балладе „La Tentation“… все-таки, слишком жидкой по глубине сюжета, которого коснуться решился композитор! Тут нужен был Вагнер, а не Мейербер.
Весьма часто, с целью плотского искушения, дьявол сам принимал вид женщины и являлся в пустыню либо заблудившейся красавицей, либо грешницей, ищущей покаяния, либо благочестивой девицей, жаждущей тоже приобщиться к аскетическим подвигам. По человеколюбию или слишком твердой уверенности в своей добродетели, пустынножитель принимал обманную деву в тесной своей келейке и, обыкновенно в самом непродолжительном времени, погрязал в грехопадении. Истории этого рода бесчисленны. В одной их них рассказчик, Руфин Аквилейский, отмечает, что демону мало уронить инока в запретнейший из грехов, — ему еще надо насмеяться. В рассказе его прельщенный заблудившеюся красавицей отшельник Но, как только он заключил красавицу в свои объятья, старался овладеть ей, „наподобие бессмысленного скота“. Но как только он заключил красавицу в свои объятия, демон исчез, а отшельник остался в смешной и непристойной позе, которую Руфин; конечно, имеет добросовестность описать в деталях. В дополнение стыда демоны, во множестве собравшиеся в воздухе, чтобы быть очевидцами скандала, вопя осрамившемуся пустыннику: „Эй, ты, превозносившийся до небес! Хорошо ли ты кувыркнулся в ад? Теперь ты понял, что значит — «кто возносится, тот унижен будет?…» Печальное приключение это так тяжело подействовало на отшельника, что, отчаявшись в своем спасении, он вернулся в мир, закутил, предался всяким злодействам и окончательно сделался добычей Сатаны. Руфин жалеет о его поспешности, замечая что он мог бы омыть совершенный грех слезами раскаяния и возвратить себе прежнюю святость молитвой и постом. Действительно, св. Викторин, епископ амитернский, имел несчастье упасть в тот же грех, но страшное покаяние спасло его из когтей торжествующего врага. Едва ли надо говорить, что, когда дело шло о соблазне святых жен, то дьявол прибегал к обратному превращению, то есть принимал вид прекрасного юноши. Таким оборотнем приходил он к св. Франческе Римлянке и очень ей надоедал.
Гораздо чаще бес действовал проще и действительнее, насылая на отшельников визиты не призрачных, а настоящих женщин, охваченных похотливой шалостью — соблазнить праведника. Одна из таких легенд дошла из IV века в ХХ-й, чтобы в русском варианте, превратиться в толстовского «Отца Cергия».[10]
«Был один отшельник в нижних странах Египта, и был именит, ибо пребывал в уединенной келье, в пустынном месте. И вот, по действию Сатаны, одна бесчестная женщина, услышав о нем, говорит юношам: „что дадите мне? я низложу вашего подвижника“. Они назначили ей известное вознаграждение, и она, вечером, подошла к келье его, как будто заблудившись. Когда постучалась в дверь, старец вышел, и увидев ее, смутился и сказал: „Каким образом ты явилась здесь?“'— «Я заблудившись пришла сюда», — сказала она со слезами. Сжалившись над ней, старец ввел ее в дворик свой и, вошедшисам в келью, запер ее. И вот окаянная закричала, говоря: «Авва, меня здесь поедают звери!» Он же, опять возмутившись, но вместе и убоявшись суда божьего, сказал: «Откуда пришел на меня гнев сей?» И отворил дверь, впустив ее внутрь. Тогда дьявол начал пускать в него стрелы, разжигающие похоть к ней. Но он, видя нападение врага, сказал сам себе: «Козни врага суть мрак, а сын божий есть свет». И вставши он зажег свечу. Но опять разжигаемый похотью, сказал «Таковая творящие идут, к муку. Итак, испытай себя здесь: можешь ли перенести вечный огонь?» И положив палец свой на свечу, жег его, — и не чувствовал боли по причине сильного разжигания плоти. Продолжая делать это до утра, он сжег все пальцы свои. Блудница, видя, что он делал, окаменела от страха. Утром юноши, пришедши к подвижнику, спрашивали:
