2
Я лет в тринадцать начал сочинять;
отверг я рано праздные забавы;
вкусив восторг и слезы вдохновенья,
я стал творить, но в тишине, но втайне
и, слово препарировав, как труп,
и алгеброй гармонию поверив,
в шестнадцать лет, к строке строку рифмуя,
я сделался – ужасный графоман.
В те времена известные поэты
могли собрать народу стадион,
где масса, обалдев, завороженно
внимала их неистовым словам.
Творивший что-то в тишине и втайне,
я выйти – как поэты те – хотел
к народу и излить ему со сцены
восторг души и слезы вдохновенья,
прославиться, в умах укорениться —
И кукиш всем в кармане показать.
В начале девяностых интерес
к поэзии стал непрерывно падать,
и те, кто собирали стадионы,
концертным ограничивались залом —
и то, на тот момент, полупустым.
В кармане кукиш стал неактуальным;
лет через пять все перешли бесславно
в кафе, библиотеки, кабаки.
восторг души и слезы вдохновенья
уже со сцены стало не излить.
Как ни крути, народная любовь
для пишущих людей необходима,
хотя, конечно, можно без нее,
но пропадает изначальный стимул…
Он у меня в ту пору и пропал.
К чему? Зачем? Кому все это нужно?! —
Я сам себя разгневанно спросил
и, не найдя достойного ответа,
писать забросил.
Раз и навсегда.
Но вот через двенадцать долгих лет,
увидев ненароком в Интернете
свои изрядной давности стихи,
я ощутил прилив ТАКИХ ЭМОЦИЙ,
ТАКИЕ ЧУВСТВА мигом пережил,
что догадался сам себя отгуглить,
и через Яндекс с Рамблером пробить.
В одной непрезентабельной статье
меня упомянул известный критик.
Он написал, что я давно исчез
(цитирую неточно): «С горизонта
литературной, пишущей Москвы»;
где я сейчас, ему-де неизвестно…
«исчез и всё»… и больше ни строки;
я знал его… мы вместе с ним когда-то
пытались самиздатовский журнал,
на «Эрике» подпольно распечатав,
наперекор властям распространять;
у нас в те годы ничего не вышло,
а почему – не помню, хоть убей.
…Мой взор непроизвольно увлажнился,
и по щеке непрошено слеза,
мне кожу обжигая, пробежала, —
подумал я: «О, это слишком верно!
он этим как ремнем меня огрел».
Я вбил еще разок в поисковик
фамилию свою, а также имя
и пару старых стихотворных строк…
Но больше не нашел упоминаний
ни обо мне, ни о моих стихах.
Не это ли принудило вернуться
меня к моим трудам литературным?!
и, возбудив тщеславные мечты,
заставило припасть к клавиатуре
и после столь большого перерыва
в себе любовь к писанью воскресить?
Не ведаю.
Должно быть, как ни мучай
себя, как об колено ни ломай,
как ни гноби, как лени ни потворствуй,
ты все равно поймешь когда-нибудь:
в писательстве твое предназначенье,
твоя в нем жизнь, планида и т. п.
Но я отвлекся. Председатель встал
и закурил косую сигарету,
ее из пачки вытащив кривой.
Второй мужчина тоже закурил
привычно и со стула не вставая.
Под потолок клубами взвился дым,
и по канонам худших детективов,
где непременно следователь «злой»
и «добрый» фигурируют в тандеме,
помятые кривые мужики,
разыгрывая «доброго» и «злого»,
неспешное дознанье учинили
и тщательный допрос произвели.
Где я живу? Где вырос? Где учился?
Где я сейчас работаю и кем?
Какой объем написанного мною
я предложить готов для рассмотренья
какой-то там комиссией у них,
где принимают важные решенья
по членству в вышеназванном СП.
Я сразу же заметил между делом,
что, несмотря на странную дотошность
и строгость всех расспросов, у меня
ни разу даже вкратце не спросили,
в каких журналах я публиковался,
к какой литературе интерес
питаю, кто из авторов мне близок,
а кто неинтересен и далек;
зачем и почему я к ним явился,
и что за политические взгляды
меня прийти подвигли в их Союз.
Как видно, это их не занимало;
зато размер оклада, где сейчас
я спину гну в коммерческой структуре,
чтобы себя с женою прокормить,
им почему-то был небезразличен, —
не меньше, чем налоговой. Ничуть.
Своих доходов прямо не касаясь,
я, чтобы все вопросы разом снять,
достал из сумки тонкую книжонку
свою и, положив ее на стол,
им предложил узнать меня поближе,
глазами по страницам пробежав.
Возникла в тот же миг немая сцена.
Мужчина, что был следователь «злой»
по-доброму, но криво ухмыльнулся;
а «добрый» косо глазками сверкнул;
но, меж собой они переглянувшись,
сказали дружно: «ладно, хорошо!»
и подождать за дверью попросили
меня.
Я молча вышел в коридор.
За окнами стремительно смеркалось;
вдоль улицы включились фонари.
Невольно задержавшись у окна,
я постоял минуту и подумал:
К чему я здесь? Зачем сюда пришел?
Ведь не снискать читательской любви
путем осуществления контакта
с писательскими кадрами страны —
ее дурацким членством не заменишь,
ни в этом, ни в каком-нибудь другом
бессмысленном Союзе, и напрасны
любые наши помыслы, дела,
когда доброжелательный читатель
не только перестал добра желать
писателям серьезным и поэтам,
но просто книг их в руки не берет,
а если уж берет, то непременно
фантастику, иль свежий детектив…
Зачем ему восторг и вдохновенье,
когда, читая, хочет он отвлечься
от дел насущных, тягот и забот?!
Я начал в этом духе размышлять,
кляня себя, читателей и время,
но тут меня уверенно отвлек,
в кармане завибрировав, мобильный —
в динамиках заливисто Тристан
запел одну из вагнеровских арий,
что я недавно спьяну или сдуру
себе на телефон установил.
– Привет, писатель, как твои дела?
Я даже сразу как-то и не понял…
Знакомый голос, теплые слова…
Но тотчас, или нет – через мгновенье! —
форель, как спринтер, вырвалась вперед,
всю душу мне хвостом перевернула
и, словно камень, замерший в потоке,
подпрыгнув, сердце боком обошла.
Узнал, узнал. Своих как не узнаешь?
– Привет. Дела не очень. Как твои?
– Здесь, в Будапеште, холодно и сыро,
партнеры и коллеги – тормоза,
скорей всего, придется с ними встретить
в рабочей обстановке Новый год.
Я помолчал и нехотя промолвил:
– Скорей всего?
– Ну да, скорей всего.
Пока не согласованы все пункты
и не подписан Главный договор…
Когда проверить что-то невозможно,
супруге лучше слепо доверять,
чтоб, нервную систему не порушив,
спокойно продолжать совместно жить.
Я отошел со вздохом от окна
и грузно сел в обшарпанное кресло
напротив председательских дверей.
Там, в кабинете, было очень тихо,
Как на погосте в неурочный день.
Наверное, подумал я, читают
стихи и прозу… курят и молчат.
– …Назад придется поездом поехать,
мне фирма не оплатит самолет
и прочие дорожные издержки;
и это все на фоне здешних цен!.. —
из заграничной дали раздавалось,
и над страной сквозь роуминг неслось.
Усталый, в неудобном старом кресле,
я слушал невнимательно жену.
Но тут невесть откуда появилась
и коридором медленно прошла
красавица, как с полотна Брюллова, —
должно быть, из редакции газеты
писательской московской городской,
чуть дальше расположенной, налево…
или направо… вдоль по коридору…
за поворотом… в общем, за углом.
Не поправляя алого платочка,
что сполз у ней с жемчужного плеча,
она прошла и мельком посмотрела,
как на пустое место, на меня.
Красавицам бывают интересны
не те, кто в ожидании сидят
в унылых коридорах и приемных,
а те, кто занимают кабинеты
и в них дела великие вершат.
Брюлловская красавица без стука
открыла дверь и в кабинет вошла.
Теперь не скоро господа прочтут
мои велеречивые творенья, —
подумал я и телефон от уха
на пару сантиметров отстранил:
в нем голос слишком громко и активно
уклад российской жизни порицал —
есть у жены моей такое свойство:
во всем винить страну, народ и власть;
и я таким грехом – признаться – грешен;
а кто из нас без этого греха?
– Страна, – звучало в трубке, – и народ,
и, типа, ими избранная власть
меня нечеловечески достали,
как говорил один рок-музыкант:
«мне раньше здесь не нравилось, что было,
теперь мне здесь не нравится, что есть».
Чтоб с ним, не рассуждая, согласиться,
достаточно таможню раз пройти…
Я встал из кресла, спину распрямляя,
и посмотрел на улицу в окно;
там по асфальту топал Дед Мороз
и нес под мышкой бутафорский посох;
с ним рядом, спотыкаясь и скользя,
Снегурочка пьянющая шагала,
держась за ватный дедушкин рукав.
Их обошел сторонкою прохожий,
и, развернувшись, вслед им посмотрел.
Они прошли вперед. Потом вернулись.
Потом еще, шатаясь и скользя,
прошли вдоль разместившихся у зданий
и тесно припаркованных авто.
Затем, роняя посох, Дед Мороз
остановил пьянющую Снегурку
и к ней в карман, сняв варежку, полез;
Здесь роуминг, треща и прерываясь,
как есть первостатейно оплошал.
И появились в голосе жены
надрывные разгневанные нотки:
– Алло! Алло!!! Ты слышишь или нет?!
Но несколько секунд всего хватило,
чтоб отступили треск, шумы и гул
и я вполне отчетливо услышал:
– Мы каждый день проводим как в деревне,
венгерский «Хилтон» это полный п…
Я, отстранив свой телефон подальше,
за улицей продолжил наблюдать.
А там, подняв упавший наземь посох,
неутомимый Дедушка Мороз,
карманы у Снегурочки обшарив,
автомобильный вытащил брелок
и, наведя его на битый «Opel»,
замки с трудом, но все-таки открыл.
В салон закинув посох и мешок,
и вместе с ними пьяную Снегурку,
за руль уселся Дедушка Мороз
и, двигатель совсем не прогревая,
сорвавшись с места, резко газанул.
Снегурочкина длинная коса,
что дверцей при посадке защемилась,
мне помахала на прощанье бантом
и, по Большой Никитской развеваясь,
в Лапландию, должно быть, унеслась.
Назойливо и громко, между делом,
мне телефон на ухо верещал:
– Ты там смотри, особо не балуйся!
Не пей и баб домой не приводи,
а также по приятелям не шляйся,
и с ними травку – слышишь? – не кури!
Наивные смешные приказанья…
Их исполнять отнюдь не собираясь,
Я, как солдат, ответил браво: ЕСТЬ!
