Вчерашний бред, и ужас, точно льдом,
Сковал мне грудь, — лицо горит стыдом
И горький смех звучит в душе смущенной.
«Ты ль о грозе взываешь роковой,
Ты, кротости родник неистощимый?
Грянь первый гром из тучи грозовой,
Кто первый бы взмолился: мимо! мимо!
И разразись нещадная гроза,
Чьи непрестанно плакали б глаза,
Кто б горевал возвышенно-умильно
Над каждым чуть придавленным цветком,
Над каждым чуть затронутым гнездом?
Дитя душой, жрец кротости бессильной…»
………………….
— Жрец кротости! дитя!.. Да, я — таков
Но были дни, — и этим я гордился:
Сон золотой тех золотых годов
Еще в душе моей не испарился.
Давно ль, давно ль… О, грезы детских дней,
Зачем вы вдруг так ярко засверкали?
Печальна повесть юности моей.
Заботы колыбель мою качали.
Раздор в семье, сиротство с юных лет
Лишили рано ум беспечности свободной.
Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной,
И неприветен край, где я увидел свет.
Я вырос в ужасах годины безотрадной.
Я видел, как народ, сраженный, ниц упал,
Как храмы Божии ломались беспощадно,
Как победитель их в казармы превращал.
Из детских лет я помню образ дикий:
Бил барабан… С телег носились крики
И стоны раненых. Струилась кровь с колес,
И эту кровь лизал голодный пес…
Но ужасы, раздор и униженья
Враждой довременной мне сердца не зажгли.
Восторги чистые любви и вдохновенья
В младенческую грудь, Бог весть, как забрели.
Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо
Мечты высокие носилися. Дитя,
Я чуток был душой — и свежая струя
Над сердцем девственным не пронеслася мимо…
О, будь благословен тот день, как в первый раз
Я обнял всех людей любовью необъятной,
И сладко сжалась грудь тоскою непонятной,
И первая слеза из детских пала глаз!..
— Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной…
Да, кротостью в те дни любовь моя была.
Богиней ласковой и страждущей обильно,
Учащею добру, не помнящею зла,
Любовь являлась мне — и, полные печали,
О всепрощении слова ее звучали.
От жизненных забот и жизни суеты
Моих очей она не отводила…
О, нет! Не раз она с собой меня водила
В жилища грязные труда и нищеты —
И почитать велела их, как храмы.
И поднималася потом она со мной
В жилища роскоши и праздности людской,
И с яркой мишуры позолоченной рамы
Срывая блещущий обманчивый покров,
Картину тайных мук мечте моей чертила,
И нищих-богачей, как нищих-бедняков,
Любовью равною любить меня учила.
Учила, став со мной среди толпы вдвоем
Перед голгофами, излюбленными веком,
Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом —
Над губящим и над погибшим человеком.
Она ввела меня в священный храм веков,
Но с ветхих стен его заботливо стирала
Лозунги ветхие, и вместо прежних слов
Лишь слово «человек» лучисто начертала…
За этот дивный сон, о молодость моя,
Не помню я твоих печалей и страданий.
Как утренний восток, в безоблачном сияньи,
Стоишь ты предо мной, сверкая и маня.
И словно сгнивший ствол вершиною зеленой,
Как черный прах земли небесной синевой,
Как мрачная скала нетающей короной —
Так жизнь печальная увенчана тобой.
На небесах твоих горят воспоминанья,
Как звезды яркие — чем дальше, тем светлей,
И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей
Струится чистый свет их дальнего мерцанья.
Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг,
И воздух напоен отравой злобы дикой.
Что сталося со мной! Как мог забыть я вдруг
Уроки кроткие наставницы великой!
Зачем любовь теперь является ко мне
Сурово-страстная, с кровавыми руками
И, задыхаяся в горячечном огне,
Все бредит битвами, и местью, и бойцами?
О, как душа скорбит! Как стал я одинок!
Я ль это!.. Я — грозы, я — жаждал разрушенья!
Стыдом горит лицо, в душе горит упрек,
Меня преследуют зловещие виденья
Мне снится мрачный дух — я сам к нему взывал,
Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый
Промчится бурно он, как разъяренный шквал —
Застонет родина от боли нестерпимой.
Он, как пожар, пройдет… Сперва сердца людей,
Потом испепелит людские он жилища.
Он когти обострит у дремлющих страстей.
На месте городов воздвигнет он кладбища.
И там, в тиши полей, в безмолвии лесов,
Где ныне труженик покорно и без слов
Гнет выю крепкую под иго вековое, —
Там пламя злобы он раздует роковое,
И впившийся метал заржавленных цепей
Из тела узника он вырвет с телом вместе,
И жертвы кроткие отравой сладкой мести
Злорадно превратит в суровых палачей.
А кровь невинная… А мрачная свобода,
Что кровью добыта… А грозного народа
Горячей крови раз вкусившие мечи.
Скорбит душа моя… Прозрения, исхода!
Учитель, где ты, где? Приди и научи!
Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны,
Что давят грудь мою. И грозовая тень
Легла на все сердца, сгущаясь каждый день.
И с каждым днем в душе все громче голос тайный
Рыдает и зовет: «Восстань, очнись, поэт!
Забудь сомнения! В безмолвии суровом
В сердцах скопляется гроза — источник бед.
Восстань, гони ее любви могучим словом,
Зови: да будет мир! Зови: да будет свет!
И тихий возглас твой, другими повторенный,
Быть может, прозвучит победною трубой.
Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный,
Обвала грохотом разносится порой…»
I
Не ждал меня корабль на лоне синих вод,
Не плакал горько паж любимый,
И верный пес не выл пред замком, у ворот,
Когда «прости» стране родимой
Печально я шептал. — Висело над землей
Туманов серых покрывало.
То было вешним днем, и с неба дождик злой
Чуть моросил бездушно-вяло.
Я засмеялся вслух, припомнив, что весной
Зовем мы этот ад суровый.
Весна, весна!.. Увы, в моей стране родной
Звучит насмешкой это слово.
Весна!.. Но нет весны в отчизне у меня
Ни у людей, ни у природы.
И, глядя на тоску рыдающого дня,
Невольно детства вспомнишь годы…
II
Я у окна стоял… Кругом сгущалась тьма
И под покровом тьмы кромешной,
Как люди, мрачные, тянулися дома,
Как тени, люди шли поспешно.
Я думал: вот прошло пять лет, пять лучших лет,
В пылу надежд, в чаду сомнений.
Но где священный прах, где в сердце тайный след
От тех восторгов и томлений?
С отчизной отчего проститься мне не жаль,
И отчего поля чужбины,
Как прежде, не влекут в таинственную даль?
Увы, дрожащий лист осины
Сильнее прикреплен к родной земле, чем я;
Я — лист, оторванный грозою.
И я ль один?.. Вас всех, товарищи-друзья,
Сорвало бурею одною.
Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь,
Мы ль жертв не жаждали?… Нет края,
Такого в мире нет угла, где б молодежь,
Все блага жизни презирая,
Так честно, как у нас, так рано обрекла
Себя служенью правде строгой.
Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела
Тернистой подвигов дорогой.
Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,
Не сладкий трепет страсти новой,
И первую слезу из детских глаз исторг
Не взгляд красавицы суровой.
Над скорбной родиной скорбевшие уста
Шептали первые признанья;
Над прахом дорогим товарища-бойца
Звучали первые рыданья.
Взамен беспечных слов беседы молодой
Мы совесть раскрывали нашу;
Взамен хмельной струи из чаши круговой
Мы испытаний пили чашу.
И что же? Где плоды всех подвигов? Кого
Наш пламень грел, кому он светит?
Нет нас честней и нет злосчастней никого.
Но почему? О, кто ответит!?
III
Напрасно над тобой, родимая страна,
Промчался правды светлый гений.
Напрасно сеял он живые семена
Высоких дум, святых стремлений.
Напрасно он сердца дремавшие будил,
Росой надежды окропляя.
Напрасно молодость на зло он ополчил
И в битву вел, благословляя.
Во след за гением желанным над тобой
Другой промчался мрачный гений.
Как вихорь, посланный завистливой судьбой,
Он все губил в своем стремленьи;
И там, где падали живые семена,
Кропил он мертвою водою;
И там, где молодость цвела, надежд полна,
Чертил он гроб своей клюкою;
И там, где слышалась благословенья речь,
