Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

Катятся звезды, к алмазу алмаз,
В кипарисовых рощах ветер затих.
Винтовка, подсумок, противогаз
И хлеба — фунт на троих.

Тонким кружевом голубым
Туман обвил виноградный сад.
Четвертый год мы ночей не спим,
Нас голод глодал, и огонь, и дым,
Но приказу верен солдат.

«Красным полкам —
За капканом капкан».
…Захлебнулся штык, приклад пополам,
На шее свищет аркан.

За море, за горы, за звезды спор,
Каждый шаг — наш и не наш,
Волкодавы крылатые бросились с гор,
Живыми мостами мостят Сиваш!

Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед —
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черед.

За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды,
За нами — города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды.

За горами же солнце, и отдых, и рай.
Пусть это мираж — все равно!
Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —
Урагана сильней оно.

И когда луна за облака
Покатилась, как рыбий глаз,
По сломанным, рыжим от крови штыкам
Солнце сошло на нас.

Дельфины играли вдали,
Чаек качал простор,
И длинные серые корабли
Поворачивали на Босфор.

Мы легли под деревья, под камни, в траву,
Мы ждали, что сон придет,
Первый раз не в крови и не наяву,
Первый раз на четвертый год…

Нам снилось, если сто лет прожить —
Того не увидят глаза,
Но об этом нельзя ни песен сложить,
Ни просто так рассказать!

Вчера наконец замолчало гумно,
И зимнюю раму я вставил в окно,
А облако стужей пахнуло — и вот
Затмился на речке мерцающий лед.
Возили машиной тугие мешки,
Басили, на небо смотря, мужики,
Что к вечеру белых вот мух ожидай,
Что впору прибрали к рукам урожай.
Ледок суховато хрустел под стопой.
По крышам ледовой стучало крупой.

И в ночь Зимогор на село прискакал,
И первым из первых то сторож видал.
— В санях, — говорит, — сам под тысячу лет,
Метель-бородища — во весь сельсовет. —
Поутру хозяйки пошли за водой,
Глядь — берег сугробы сровняли с рекой!
Что ж, в нашем краю, где сугробам простор,
Худого двора не завел Зимогор:
В сусеки обочин, в лари котловин
Он сыплет пшено первосортных снежин,
Промял первопуток в районный совет
И пса запускает на заячий след…

Белеет дорога чрез маленький мост.
По ней из села выезжает обоз, —
В нагольных тулупах, раздув чубуки,
Поехали в лес на сезон мужики.
А в нашей деревне по этой поре
Хозяюшки треплют кудель во дворе,
И белые букли махров костряных,
Как снежные хлопья, ложатся на них.

Людские души — души разные,
не перечислить их, не счесть.
Есть злые, добрые и праздные,
и грозовые души есть.
Иная в силе не нуждается,
ее дыханием коснись —
и в ней чистейший звук рождается,
распространяясь вдаль и ввысь.
Другая хмуро-неотзывчива,
другая каменно-глуха
для света звезд,
для пенья птичьего,
для музыки
и для стиха.
Она почти недосягаема,
пока не вторгнутся в нее
любви надежда и отчаянье,
сердечной боли острие.
Смятенная и беззащитная,
она очнется,
и тогда
сама по-птичьи закричит она
и засияет, как звезда.

Он так говорил:
— Что хочу — облюбую,
А что не хочу — не достойно погони, —
Казалось, не глину он мнет голубую,
А душу живую берет он в ладони.

Ваятель,
Влюбленный в свой труд до предела,
Подобен слепому:
Он пальцами ищет
Для светлой души совершенное тело,
Чтоб дать ей навеки живое жилище.

Не сразу,
Не сразу почувствовать смог он,
Не сразу увидеть пришедшие властно:
И девичий профиль,
И девичий локон,
Капризную грудь,
Задышавшую часто…

Но тщетно!
И, верен привычке старинной,
Он поднял над нею дробительный молот
За то, что в душе ее — глина и глина…
За то, что в лице ее — холод и холод…

Нам жизнь благодарна
Не славой охранной,
А мукой исканий, открытьем секрета…
Однажды,
На мрамор взглянув многогранный,
Ваятель увидел в нем девушку эту.

Невольно тиха
И невольно послушна,
Она, полоненная, крикнуть хотела:
«Скорее, скорее!
Мне больно, мне душно,
Мне страшно!
И мрамор сковал мое тело».

— Не будешь,
Не будешь,
Не будешь томиться:
Ты видишь, как рад твоему я приходу! —
Схватил он резец,
Словно ключ от темницы,
И к ней поспешил,
Чтобы дать ей свободу.

Заспорил он с камнем,
Как с недругом ярым…
И, споря с тем камнем,
Боялся невольно,
Чтоб пряди не спутать,
Чтоб резким ударом
Лицо не задеть
И не сделать ей больно.

Из белого камня она вырывалась,
Уже ободренная первым успехом,
С таким нетерпеньем, что мрамор, казалось,
Спадал с ее плеч горностаевым мехом…

С тех пор,
Равнодушная к пестрым нарядам,
Легко отряхнувшись
От мраморных стружек,
Глядит она тихим,
Задумчивым взглядом
На мимо идущих веселых подружек.
На жизнь трудовую,
Чтоб здесь не стоять ей,
Она променяла бы долю такую.
Стоит и не знает она, что ваятель,
Блуждая по городу,
Ищет другую.

Прославленный знаток кузнечных дел
Давненько что-то хмурился сурово:
Он за других бы постоять сумел,
Но за себя не мог сказать ни слова.

Обида, может, и не велика,
Притом уже давно все это было:
Премировали в цехе старика
За славную работу у горнила.

Кузьмич, согретый почестью людской,
Растроганный стоял перед друзьями:
Как ветеран, за давний опыт свой
Отмечен был костюмом и часами.

Костюм пришелся, видно, по плечу,
Сам оценил, что хороша обнова.
Но вот часов не дали Кузьмичу,
Сказали: монограмма не готова.

Не знали, кто в задержке виноват,
Но поняли, что дело в монограмме:
— Вот на часы бумажка, говорят,
По ней, Кузьмич, часы получишь днями.

Кузнец наутро снова у горнил,
И снова молот паровой на взлете.
Кузьмич бумажку ревностно хранил,
Но о часах ни слова на работе.

Казалось, что истек бумажке срок,
Казалось, что Кузьмич уже с часами.
А он: — Я за подарком не ходок,
Премировали, так напомнят сами.

Но в цехе нет покоя от ребят,
Тут о подарке и забыть бы впору.
Они ж при каждой встрече норовят
С улыбкой вставить шпильку к разговору.

Ведь знают же, что я в досаде сам,
Так надо же — придумали затею:
Сверять приходят время по часам,
Которых я пока что не имею.

Кузнец-сосед и тот бородкой тряс,
Подшучивал над другом не впервые:
— А ну, Кузьмич, взгляни, который час?
— А ну, Кузьмич, кажи-ка именные?

Расстроился знаток кузнечных дел,
Не раз в бумажку заглянул сурово.
И за других он постоять умел,
И за себя сказать хотелось слово.

Пошел, железной палочкой стуча,
Со смены тороплив и озабочен…

А к нам в цеха Заставы Ильича
В тот день Калинин заглянул к рабочим.

Он издавна был запросто знаком
С прославленными мастерами стали.
Ведь у горнил, да и в Кремле самом
Не раз пред ним лицом к лицу стояли.

…Шумят цеха, печей вскипает зной.
Многоголоса площадь заводская.
А он, доступный, близкий и родной,
Стоит, бородку в кулаке сжимая.

Взгляд ясных глаз лучист и деловит,
Жмет руки встречным, ласков и приветлив:
— Ну, как вы тут живете, — говорит, —
Помех каких, друзья, в работе нет ли?

Очки сверкают в солнечных лучах.
Народ, народ теснится полукругом.
Тут и свела забота Кузьмича
Со всесоюзным старостой, как с другом.

Пошел к нему Кузьмич через народ.
По сторонам ребят знакомых лица.
Глядит, Калинин знак рукой дает:
— Кузнец идет, прошу, мол, расступиться.

Раздался тут народ на взмах руки.
Идет кузнец, как по прямой аллее,
И ноги стали молоды, легки,
И мысль ясней, и разговор смелее:

— Есть, — говорит, — бумажка у меня,
На грех ее вручили мне когда-то.
Ведь не проходит у горнила дня,
Чтобы о ней не вспомнили ребята.

Я обхожу теперь их стороной.
А встретят, улыбаются лукаво.
Смеются, озорные, надо мной, —
Ведь про часы узнала вся Застава.

Давно уже все сроки позади,
Что делать мне теперь с бумажкой этой?
Вот, Михаил Иваныч, рассуди,
Вот, Михаил Иваныч, посоветуй!..

Поднес Калинин документ к глазам
И долго что-то не дает ответа;
Читает, улыбается, а сам…
Часы вдруг вынимает из жилета.

Блеснула крышка жаром золотым,
И вспомнились кремлевской башни звоны:
Ведь он по ним, по верным, по своим,
Для всей страны подписывал законы!

— Возьми-ка, — говорит он Кузьмичу, —
А документ оставь, мне будет нужен:
По нем, Кузьмич, часы я получу,
И получу такие же, не хуже…

Я по бумажке этой их найду.
В приемную часы доставят сами.
И будешь ты с друзьями жить в ладу,
И будем оба —
   ты и я — с часами…

Кузьмич заходит часто к кузнецам
И у горнил, в кипящих искрах зноя,
С Кремлем сверяет время заводское
По золотым калининским часам.