Редьярд Киплинг - "Казарменные баллады" и "Семь морей" (книги стихов)

Шакалов, родственников своих, сзывай на пирушку, пёс!

Но если сочтёшь ты, что заплатить не можешь цены такой,

Отдай сейчас же кобылу отца, и я поеду домой».

Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал:

«Два волка встретились —

и ни пpи чём ни собака тут, ни шакал!

Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть:

Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?»

А сын полковника отвечал: «Я — сын отца своего.

Клянусь, он достоин тебя — так прими

эту лошадь в дар от него!»

Тут кобыла уткнулась ему в плечо, побрякивая уздой.

Нас тут двое с тобой— сказал Камал, — но ближе ей молодой!

Так пусть она носит бандитский дар — седло и узду с бирюзой,

Мои серебряные стремена и чепрак с золотой тесьмой.

А сын полковника подал ему пистолет с рукояткой резной:

«Ты отобрал один у врага — возьмёшь ли у друга второй?»

«Дар за дар, — отвечал Камал, — и жизнь за жизнь я приму:

Отец твой сына ко мне послал — своего отправлю к нему.

Свистнул Камал, и тут же предстал его единственный сын.

«Вот командир горных стрелков — теперь он твой господин

Ты всегда будешь слева с ним рядом скакать,

охранять его в грозный час,

До тех пор, пока или я, или смерть не отменят этот приказ.

Будешь служить ему ночью и днём, теперь своей головой

За него и в лагере, и в бою отвечаешь ты предо мной!

Хлеб его королевы ты будешь есть, его королеве служить,

Ты будешь против отца воевать, и Хайбер от меня хранить,

Да так, чтоб тебя повышали в чинах,

чтоб знал я: мой сын — рессалдар,

Кода поглазеть на казнь мою сойдётся весь Пешавар!»

И взглянули парни друг другу в глаза,

и не был взгляд чужим:

И клятву кровными братьями быть хлеб-соль закрепили им.

Клятву кровными братьями быть закрепили дёрн и огонь,

И хайберский нож, на котором прочтешь

тайну всех Господних имён.

Сын полковника сел на кобылу отца,

сын Камала скакал на гнедом,

И к форту, откуда уехал один, примчались они вдвоём.

А им навстречу конный разъезд —

двадцать сабель враз из ножён:

Крови горца жаждал каждый солдат, всем был известен он.

«Стойте, — крикнул полковничий сын, -

сабли в ножны! Мы с миром идём

Тот, кто вчера бандитом был,

стал сегодня горным стрелком».

Запад есть Запад, Восток есть Восток,

им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока,

ни стран, ни границ ни рас

Если двое сильных лицом к лицу

встретятся в некий час!

Пер. В. Бетаки

Он умирал, Удаи Чанд,

Во дворце на кругом холме.

Всю ночь был слышен гонга звон.

Всю ночь из дома царских жен

Долетал приглушенный, протяжный стон,

Пропадая в окрестной тьме.

Сменяясь, вассалы несли караул

Под сводами царских палат,

И бледной светильни огонь озарял

Улъварскую саблю, тонкский кинжал,

И пламенем вспыхивал светлый металл

Марварских нагрудных лат.

Всю ночь под навесом на крыше дворца

Лежал он, удушьем томим.

Не видел он женских заплаканных лиц,

Не видел опущенных черных ресниц

Прекраснейшей Б'унди, царицы цариц,

Готовой в могилу за ним.

Он умер, и факелов траурный свет,

Как ранняя в небе заря,

С башен дворца по земле пробежал —

От речных берегов до нависших скал.

И женщинам плакать никто не мешал

О том, что не стало царя.

Склонившийся жрец завязал ему рот.

И вдруг в тишине ночной

Послышался голос царицы: — Умрем,

Как матери наши, одеты огнем,

На свадебном ложе, бок о бок с царем.

В огонь, мои сестры, за мной!

Уж тронули нежные руки засов

Дворцовых дверей резных.

Уж вышли царицы из первых ворот.

Но там, где на улицу был поворот,

Вторые ворота закрылись, — и вот

Мятеж в голубятне затих.

И вдруг мы услышали смех со стены

При свете встающего дня: —

Э-гей Что-то стало невесело тут!

Пора мне покинуть унылый приют,

Коль дом погибает, все крысы бегут.

На волю пустите меня!

Меня не узнали вы? Я — Азизун.

Я царской плясуньей была.

Покойник любил меня больше жены,

Но вдовы его не простят мне вины!.. —

Тут девушка прыгнула вниз со стены.

Ей стража дорогу дала.

Все знали, что царь больше жизни любил

Плясунью веселую с гор,

Молился ее плосконосым божкам,

Дивился ее прихотливым прыжкам

И всех подчинил ее тонким рукам —

И царскую стражу, и двор.

Царя отнесли в усыпальню царей,

Где таятся под кровлей гробниц

Драгоценный ковер и резной истукан.

Вот павлин золотой, хоровод обезьян,

Вот лежит перед входом клыкастый кабан.

Охраняя останки цариц.

Глашатай усопшего титул прочел,

А мы огонь развели.

«Гряди на прощальный огненный пир

, О царь, даровавший народу мир,

Властитель Люни и Джейсульмир,

Царь джунглей и всей земли!»

Всю ночь полыхал погребальный костер.

И было светло как днем.

Деревья ветвями шуршали, горя.

И вдруг из часовни одной, с пустыря,

Женщина бросилась к ложу царя,

Объятому бурным огнем.

В то время придворный на страже стоял

На улице тихих гробниц.

Царя не однажды прикрыл он собой.

Ходил он с царем на охоту и в бой,

И был это воин почтенный, седой

И родич царицы цариц.

Он женщину видел при свете костра,

Но мало он думал в ту ночь,

Чего она ищет, скитаясь во мгле

По этой кладбищенской скорбной земле,

Подходит к огню по горячей золе

И снова отходит прочь.

Но вот он сказал ей: — Плясунья, сними

С лица этот скромный покров.

Царю ты любовницей дерзкой была,

Он шел за тобою, куда ты звала,

Но горестный пепел его и зола

На твой не откликнутся зов!

— Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —

От вас я прощенья не жду.

Творила я очень дурные дела,

Но пусть меня пламя очистит от зла,

Чтоб в небе я царской невестой была.

Другие пусть воют в аду!

Но страшно, так страшно дыханье огня,

И я не решусь никогда!

О воин, прости мою дерзкую речь:

Коль ты запятнать не боишься свой меч,

Ты голову мне согласишься отсечь?

И воин ответил: — Да.

По тонкому, длинному жалу меча

Струилась полоскою кровь,

А воин подумал: «Царица-сестра

С почившим супругом не делит костра,

А та, что блудницей считалась вчера,

С ним делит и смерть и любовь!»

Ворочались бревна в палящем огне,

Кипела от жара смола.

Свистел и порхал по ветвям огонек

Голубой, как стального кинжала клинок.

Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег

Это Бунди-царица была.

Пер. С. Маршак

Абдур Рахман, вождь Дурани, о нем повествуем мы,

От милости его дрожат Хайберские холмы,

Он с Юга и с Севера дань собрал —

слава его, как пожар,

И знают о том, как он милосерд,

и Балх, и Кандагар.

У старых Пешаварских врат, где все пути идут,

С утра на улице вершил Хаким Кабула суд.

И суд был верен, как петля, и скор, как острый нож;

И чем длиннее твой кошель, тем дольше ты живешь.

Там был неверный — руку он на Юзуфзи занес

И повели его на смерть, чтоб был наказан пес.

Случилось — ехал мимо Царь, когда взвился кинжал,

И Каффир, бросившись к коню, о жизни вопиял.

И молвил Царь: «В позоре смерть страшна!

Надейся, сын!

Ждет честь тебя!» И он позвал Начальника Дружин,

Яр-хана, отпрыска Царей, так говорил народ,

И Царь его глубоко чтил, — а это в Смерти мед.

И Дауд-шах, его отец, не наклонял чела,

И кровь вельможных Дурани в его груди текла.

Ему, чью гордость не смирят ни Ад, ни Небеса,

Царь повелел стать палачом презреннейшего пса.

«Бей! — молвил Царь. — Ты кровь Царей!

И смертью он почтен»,

И громче, чтоб слыхал народ: «Не бойся! Связан он».

Яр-хан взметнул хайберский нож, ударил тем ножом:

«О человек, ты так хотел! Зарезан пес Царем».

Абдур Рахман, вождь Дурани,

повсюду себя продает,

Перед стягом Хильджи, опустив ножи,

народы откроют рот,

Это пушек спор средь Хайберских гор,