УЗЕЛ
На ярмарке в ушах цыганки вещей
загадочно качается кольцо:
имеется почти у каждой вещи
лицо для всех и тайное лицо.
В расщелине арбуза или дыни
видны нередко слоя два иль три:
то что снаружи кажется твердыней,
пленяет нежной мякотью внутри.
Но нелегко в цветение пуститься
растению над глиняным горшком.
Не каждый цвет умеет распуститься:
иной цветок закручен, точно ком.
В обыкновенном зданьи из бетона
куст чайных роз закрыл одно окно.
Ужель той розе в качестве бутона
родиться и увянуть суждено?
Грохочет гром… Но желтою слезой
блистает мед в коробочках из воска.
Желая ознакомиться с грозой,
навстречу грому катится повозка.
Возок — из многих состоит частей:
оглобли, кузов, ось, колеса, доски.
А человек — из крови и костей,
из помыслов возвышенных и плоских.
Летит назад дороги полоса
под круглыми ногами колесницы.
Неправда ли, основа колеса —
окружность, сдерживающая спицы?
Жизнь, вдохновение и мастерство
охвачены одним железным кругом,
чтоб трепетало наше существо,
чтоб мы умели говорить друг с другом.
Язык телесный, ты — для огорода,
где сладок вкус и меда и стручка.
Но потрудись за тех, кого природа
духовного лишила языка.
Давай поговорим с тобою просто
за тех, кто не находит слов прямых,
за тех, в ком мысли маленького роста —
за жен косноязычных и немых.
Жена построит шаткие устои,
извилины ума в себе любя.
Ей нужно чувство: самое простое —
освобожденье от самой себя.
Такая сила ей необходима,
чтоб о земных препятствиях забыть,
чтоб быть тропой в тайге непроходимой,
чтоб быть в ударе… чтобы просто — быть!
Блистательно вздымает месяц новый
над городом свой одинокий рог.
Залогом счастья, в образе подковы,
лежит он на скрещеньи двух дорог.
Одна — полна небесного влиянья,
таит другая — груз земных страстей.
Но есть в кресте дорог квадрат слиянья,
и зрелище грозы из двух частей.
Гроза и страсть явления природы,
без коих воздух жизни слишком тих.
Но нам в грозу нужны громоотводы,
чтоб молния могла вонзаться в них.
Жена слаба: едва ль она забудет,
что вышла из Адамова ребра…
Но пусть в грозу всегда со мною будет
стальной отвод чернильного пера.
Высоким острием души приемлю
неотразимый и нежданный дар.
Но усмиренно удалится в землю,
пройдя по стержню, грозовой удар.
Тот знает, кто во тьме себя искал,
что не всегда смеются зубоскалы,
что слезы в пьяный капают бокал,
что над собою плачут даже скалы…
Где пахарь, и стрелок, и рыболов
приподнимают шляпы с петушками,
там гребни горных сахарных голов
стоят под сахарными облаками.
Там реет петушиное перо
над войлоком тульи и над забором,
и ветровое горное ребро
спускается невозмутимым бором.
Должна еще одно сказать я вам:
там есть необычайные утесы…
Край шляпы прижимая к головам,
на край скалы глядят каменотесы.
Не на вершину, в мире тишины,
где снег, как серебро, средь камня вкраплен,
а ниже — на отвес глухой стены —
той, из которой выступают капли…
Ту влагу твердокаменных пород
не сушат даже горные морозы.
Взгляните: из скалы — из года в год —
сочатся человеческие слезы.
Известно ль вам, что сладостную соль
родит сама в себе порода эта?
Что настоящая пронзает боль
и вымышленную любовь поэта.
Не видя караваев хлеба,
из войлока создав диван,
под снежной пеленою неба
ведя собачий караван,
разбуженная тишиною,
связав со снегом жизнь свою
не самоедкой ли смешною
я перед вами предстою?
В одной из жизней самоедкой
я, без сомнения была:
саму себя душою едкой
люблю я разъедать дотла…
Сплетутся мысли пауками
(опутать сердце разум рад!)
и головными хоботками
изъеден мой сердечный клад.
К нему сиянье не вернется,
хотя он, как и прежде, чист:
он потемнеет и свернется,
как змейка иль осенний лист.
Под осень мысль сидит на берегу,
блестящих рыб ловя рукой искусной.
Хотя себя от чувств я берегу,
в основе мысли есть обычно чувство.
Но я в суровом выросла краю,
где в тупиках остроконечны зданья.
Их крыши заострили мысль мою,
и суше я, чем многие созданья.
Послушна голове моя рука.
На мне пятно рассудочной печати.
И тайные страницы дневника,
признаться ль вам? пишу я для печати.
Лунный лик, законченный вполне,
смотрит на листы мои не всуе:
я пишу охотно о луне,
строчками лицо ее рисуя.
У луны есть странная черта:
у нее непрочны очертанья…
Вот сейчас луна уже не та,
что была в начале начертанья.
Есть четыре облика луны:
фас, два профиля и половина.
Обе половины мне видны
на основе ночи соловьиной…
Стонут соловьи в любом краю.
Различая листьев шепот робкий,
мысли о прошедшем достаю
я из черепной своей коробки.
Память, взгляды выше поднимай!
Помнишь, за общественным строеньем
сад был ежегодно в месяц май
полон соловьиным настроеньем?
Горизонт был слева розовей,
а направо падал полог черный…
В эти ночи каждый соловей
был куском серебряного горла.
Одним даются извлеченья
из всех греховных повестей,
другим — лишь доблесть отвлеченья
от человеческих страстей.
Та доблесть пишется курсивом,
невидной кровью иногда…
И все-таки, чтоб быть счастливой,
я слишком, кажется, горда.
Есть души, что горбы таская,
скрывают горнее на дне.
Быть может я сама такая
и горб улитки есть на мне?
Земля, богатая навозом
и тусклой дождевой водой,
необходима даже розам,
колеблющимся над грядой…
Необходима вязь густая —
связь букв, о коей хлопочу.
Нужна порой и запятая
для выраженья сложных чувств.
Нужна дороге тяга к цели.
И пусть не все в русло вошло —
но если есть дыханье в теле,
то значит, тело жить должно.
Живи, прошу тебя, подольше
остаток тела — для души!
А если петь не можешь больше —
то просто — воздухом дыши.
I. «Больная женщина в деревне…»
Больная женщина в деревне
сказала мужу своему:
«Вокруг людей живут деревья,
и звезды прорезают тьму…
А мы на мытарей похожи,
мы слабого стремимся бить.
Но почему же мы не можем
друг друга попросту любить?
Чтоб позабыть себя на время,
чтоб обезвредить зло и злость,
чтоб доброе посеять семя —
возьми две палочки и гвоздь.
Соедини их посредине,
пробей их гвоздиком… И что ж?
ты станешь как монах в пустыне
и выронишь мошну и нож.
II. «Мой друг, сегодня воскресенье…»
