ПРИРОДА
На листьях осеннего цвета
блеск месяца сосредоточен.
Совместно из тени и света
слагается живопись ночи.
Ночь. Кошка гуляет вдоль крыши
поросшего мохом сарая,
а прямо над кошкой и выше
сияет вместилище рая.
Направо зияние, вроде
могильной дыры, а налево
спокойно блестят в огороде
плоды допотопного древа.
Луна… с дикой тягой к томленью,
проявленной воем собаки,
и рознь между страстью и ленью,
встречающая нас во мраке.
Как лебедь за сладостью хлеба,
как львица за гривою львиной,
луны половина вкруг неба
скользит за другой половиной.
Так, воздух пронзив бороздою,
меняя земли выраженье,
луна ворожит над водою,
даря ей огня отраженье.
Земля, воздух, пламя и воды
владеют и днесь мирозданьем.
К несчастью, стихии природы,
я к вам подошла с опозданьем!
Аз, буки, веди… Азбука, веди
нас к духу мудрости единым духом.
Мы поравнялись с тем, что впереди,
и возмужали зрением и слухом.
Аз, буки, веди… Аз — не просто я:
оно — лицом мне кажется высоким,
уже познавшим цену бытия,
впивающим целительные соки.
Аз, буки… Буки: вижу древо бук —
стоит оно зеленым чародеем.
Но золотом оно седеет вдруг,
а мы — всего лишь серебром седеем.
Аз, буки, веди… Ведать значит знать.
Я знаю лишь, что ничего не знаю.
Должна Сократа истину признать
я праведной и приводящей к раю.
Аз, буки, веди… Далее — глагол.
Готовность начинается глаголом.
И человек — покорен, прям и гол —
стоит пред ним, как конь перед монголом.
Четыре знака. Пятый знак — добро.
К нему мы шагом движемся, не бегом.
Вдали оно, как горное ребро,
блестит — для нас недостижимым снегом.
Начало дня душа проводит в книгах,
свинцовый почерк разума любя.
В тяжелом переплете, как в веригах,
сидит, не видя жизни вкруг себя.
Но вот, рванув окно, к ней входит ветер.
Она, взлетая, треплется как лист.
Зрачок еще природы не заметил,
но чувствует уже, как воздух чист.
И час девятый всё же наступает.
О девять музык! О девятый вал!
Душа к просмотру жизни приступает:
второй за ней остался перевал.
Уже дорожный воздух ей несносен.
Покинув возле дома свой баул,
лежит она у ног высоких сосен
и собственной лишь крови слышит гул.
Лежит она и зрит ее теченье,
уже не в силах выровняться вновь,
отдав любовь другим на попеченье,
словами заговаривая кровь.
Круговращенье крови и воды
известно всем: наш лоб врастает в тучи.
Мы ценим и ученые труды,
и чистых мучеников дух могучий.
Мы плохо знаем веру и любовь,
зато вполне знакомы мы с надеждой.
У самоеда леденеет кровь,
но жиром смазана его одежда
с надеждою на то, что теплота
останется внутри звериной кожи.
С надеждой — даже линии листа
для нас на излучения похожи.
Источник света так, увы, далек,
что параллельны эти излученья,
но легшая страницы поперек
надежда — совершает превращенье.
И, взятые не врозь, а сообща,
лучи дают единый веер света,
и та душа, что здесь была нища,
с надеждою предстанет для ответа.
Открылся ящик радио в глуши:
над нами волны музыки повисли.
О музыка, «дыхание души,
что тоньше слова и нежнее мысли»!
Звук музыки и свет немой луны
сливаются для нас в причину грусти.
Так ширится поток речной волны,
встречая вал соленой влаги в устьи.
Так рельсам при луне и при звездах
немыслимыми кажутся крушенья,
но люди, едущие в поездах,
друг другу каются в своих грешеньях.
Питаемы струею чуждых слез,
в своем пути чужих мы утешаем,
но музыкой, но стуканьем колес,
но равнодушьем — близких разрушаем.
Вадиму Андрееву
За годом год ступеньку не одну,
вздымаясь, отнимаем мы у века,
и всё ж не в вышину, а в глубину
прыжок — есть назначенье человека.
Лишь непрестанно думая о дне
всеобщего духовного слиянья,
на низшей, на подводной глубине
он видит перлы высшего сиянья.
Сияет перл меж двух кривых частей
глубоководной раковины южной.
Составленный из сердца и костей,
ее изучит человек недужный:
застыла в виде извести она,
хранит она гудение пучины
и пустотой насыщенной полна,
как череп музыканта пред кончиной.
Когда письмо нам говорит о смерти,
оно одето в черную кайму:
лежит печать печали на конверте,
но этот траур, в общем, ни к чему.
Смерть и без нас управится с делами —
не душам это дело понимать…
Душа, с живыми странствуя телами,
должна надежды якорь поднимать.
Исходят паром трубы парохода,
парит над чемоданами судьба.
Мы, кажется, живучая порода,
но наш багаж содержит и гроба.
Уже вздымают ящик тот из трюма:
на дно идет он, лес еще любя…
Не думайте, не думайте, не думай,
что будет день такой и для тебя!
Она спускается вдоль дома,
ее материя груба,
но нам с младенчества знакома
гремящая дождем труба.
Глаза мои, глядите выше,
в этаж, где нет уже ключей:
приставлены к зияньям крыши
немые трубы — для печей.
А вот трубач на службу едет
с уже раскрытою губой,
с обычно сделанной из меди
особо выгнутой трубой.
Даны ему земное ухо
и губы бренные, дабы
он мог идти дорогой духа
посредством духовой трубы.
1946
Незримая струя подземных вод
проходит без труда на каждом месте.
Дыхания труба и пищевод —
о две трубы, играющие вместе!
Чем грубая плотней и горячей,
тем призрачнее и слабей другая.
Она поет в сиянии лучей,
себя уже с трудом превозмогая.
Нам не уйти от нашего лица,
нам не уйти от «быть самим собою».
Нет, музыка, до самого конца
придется нам пребыть — труба с губою.
Издалека течет вода.
Исток ее на чистом кряже,
и всё же воду иногда,
увы, я уличаю в краже.
Она несет с плота белье,
срывает с насыпи полено…
Но бедный рыцарь пьет ее,
склонившись на одно колено.
Скользит по ней его губа,
уже он весь на водном лоне.
За ним крестовая борьба,
и выспренность в его поклоне.
В воде — разбитая звезда,
прообраз всех его крушений.
Но рыцарь видит сквозь года
лучи иных соотношений.
Иных лучей, иных речей
он слышит вышнее теченье
и тушит лампу в сто свечей
в знак низкой жизни пресеченья.
