Горожанка
Насмешница она искусная на редкость.
Ее глумливых стрел известна меткость.
Сквозь ливень доброты, язвительно и яро,
Пробьется молния, когда не ждешь удара.
Ее насмешек буря
Ладью поклонника разносит, бедокуря.
Ее учтивость вроде той тропы,
Где острые шипы
Впиваются в стопы.
Кольцо незримого огня
Ее оберегает, как броня.
Кто к ней приблизится – тем самым отдалится.
Чье сердце покорила чаровница,
Тому не будет от нее награды.
Его удел – презренье без пощады.
Лишь безучастному к ее гордыне
И полному достоинства мужчине
Над ней победа суждена.
С блистающим светильником она
В один прекрасный день окажется у ног
Того, кто ею пренебрег.
К наукам у нее влеченье.
Вошло ей в плоть и в кровь ученье.
В ее душевный ритм оно вошло.
Ей разума печать отметила чело.
Зазнайства ей не прибыло нисколько,
Лишь красоты прибавилось – и только!
Себя украсить ей дана способность.
Ее наряда каждая подробность
Обдумана недаром,
А жест как будто напоен нектаром.
Ее походка, голос – волшебство!
Она скрывать не хочет своего
Лукавства, выдумок прелестных,
С хулой и порицаньем несовместных.
Она открыта взору, как луна,
Но дымкою окутана она,
И тайна есть в ее осанке.
По-моему, к лицу ей имя «Горожанки».
Нет спору, эта женщина – творенье
Той силы, чье бессмертное прозренье,
Чья вековечная игра
Столь нескончаемо цветиста и пестра, —
Того умельца,
Что насекомых тельца
И крылья бабочек разглядывал веками
И вдруг мудреными украсил письменами.
Но это тело —
Творца отдохновенье, а не дело,
Забава праздности минутной, дань мгновенью,
Когда он был охвачен ленью
И, в одиночестве, вечернею порой
Увлекся облаков причудливой игрой…
Осенних рек излучины; красу
И негу пылкую в гранатовом лесу
В бойшакхе месяце, то юное презренье,
С каким на полдень и его горенье,
Высокомерия полна,
Бросает беглый взор она;
В срабоне месяце, на дне разлива – глянец
Плывущих водорослей, их подводный танец,
А в магхе месяце[67] – дрожащую листву
Смоковниц и росой омытую траву;
Надменность плавную, с какой при первом громе
Павлины расправляют хвост в истоме, —
Все это взял за образец,
Красавице давая жизнь, творец.
Но радужной окраски пузыри
Переливаются – и ничего внутри.
Души никак я не найду:
Все – внешнее, все – на виду.
Рассудок неглубокий, без раздумья,
Без остроумья.
Ей неизвестно чувство ожиданья.
Утраты не приносят ей страданья.
Она подарки с легкостью берет
И так же забывает в свой черед.
Как сгусток радости вселенской,
Она явилась в оболочке женской.
Сарасвати, богиня, наобум,
Бездумно лепеча, в нее вдохнула ум.
Не потому ли дух ее и плоть —
Земли щепоть,
Что вмешана в бессмертное питье?
Я «Изваяньем» назову ее.
Досуг подруг своим приходом
Ей любо услаждать, как медом.
Она добросердечна.
Ее великодушье бесконечно.
Струей неистощимого ключа
Оно сверкает, через край плеща.
Ее не уязвляют боли
И горести земной юдоли.
Являясь на заре, в ее багряных волнах,
Безмолвным любопытством, как подсолнух,
Счастливо светится она,
А в полдень солнечный невинна и нежна,
Как белый лотос, прелести полна
И целомудренного благородства.
С жасмином вьющимся в ней сходство,
Когда в его благоуханье вдруг
Вольется в сумерках щемящий флейты звук.
В ее глазах приязнь и умиленье
Сияют, как светильник для моленья
Вечернего. Повита тишиной,
Она становится фиалкою ночной
И скрасить рада
Тьму одиночества – дыханьем сада.
Ее «Садовницей» назвать бы надо!
Язык лиан понятен ей.
Живых ветвей
Доступно ей наречье,
Как слово человечье.
Ее стопы прикосновенье —
Траве благословенье,
А взор, наполненный участьем, бескорыстьем,
Шлет радость лепесткам и листьям.
Ее любовь не знает сна.
Как свет небесный, бодрствует она,
Всегда на страже, начеку,
Чтоб леса исцелить щемящую тоску.
Растеньиц маленьких душа немая
Трепещет, ветру и дождю внимая.
К земному лону, где источник блага —
Не иссякает влага,
Былинки робкие, за ней в погоне,
Протягивают слабые ладони.
Безмерная вселенной доброта
По листьям разлита,
Она животворит посевы.
Душа у этой девы,
Как дерево зеленое, щедра;
Добра
И ласкова, как тень его шатра.
Ее любовью в равной мере
Наделены пернатые и звери.
Детенышей беспомощность и малость
Внушают нежность ей и жалость.
Как облако с небес
Потоком проливается на лес,
Так этой деве любо изливать
На юные созданья благодать.
Ей имя «Сердобольная» под стать.
Созвездий танец ритмом первозданным
Наполнил это тело с гибким станом.
Не радуга ли воплотилась в ней,
Когда прошла пора дождей?
Небесных дев персты
Ее лица наметили черты
Тончайшей кистью рисовальной.
Певучий смех ей дан и голос музыкальный,
А нежностью и белизной рука
Поспорит с лотосом, раскрывшимся слегка.
Ее глаза – двоякий черный пламень.
Как радости река, тоски сдвигая камень,
Она сама – свободы воплощенье —
Душе подавленной несет освобожденье.
В ее походке – струн звучат напевы.
Наверно, «Радость» – имя этой девы.
Она дыханьем жизни юной
Как будто наполняет час безлунный, —
Таинственную пору,
Невидимую внутреннему взору,
Когда над гущей тьмы, где притаился сон,
Восходит солнце и, не сразу пробужден,
Весь лес как бы охвачен легкой дрожью,
Бегущей от вершин деревьев к их подножью.
Неясным трепетом пронизан воздух,
А в птичьих гнездах
Еще невнятен щебет и незвонок,
Как проба голосов спросонок.
Каким-то изумленным созерцаньем
И смутным ожиданьем
Неведомых чудес
Наполнен лес.
Ее душа еще во власти сна,
И в то же время бодрствует она,
Предчувствуя глубокий смысл восхода;
Вся – чистота, бесстрашье и свобода,
Она – самой себя блестящее открытье,
Но это лишь безмолвное наитье.
Ее величье – тайное, оно
В моей душе отражено.
Незримой колесницы шум
И ви́ны золотой звучанье будят ум.
Речей обрывки и напевы
Проникнут исподволь в сознанье девы.
Подобно лотосу, раскроется душа,
Молитву солнцу вознести спеша.
Благословляя жизни ликованье,
Ее сиянье, цвет, благоуханье,
Проснется новый день и раскует сознанье.
С него спадут оковы сна,
Корысти путы, страсти пелена.
Дыханье ночника, отравленное чадом,
Развеет ветер, чье дыханье пахнет садом.
Она – как солнцу гимн, как славословье свету.
Я «Утренней Зарей» назвал бы деву эту.
Из книги «Голос леса» («Бонобани»)
1931
