Юрий Терапиано - Собрание стихотворений

Вот летчик и серебряная птица,
Что режет грудью воздух разреженный,
Летят и не хотят остановиться
Над Атлантидой, в море погруженной.

Всё строже, и стремительней, и туже
Суровый ветер, холод и сиянье,
И одиночество, и звездный ужас
В пустыне нерушимого молчанья.

Я вспомнил о предании — поэме,
Которую читал еще в России,
О том, как в Индию, с ружьем и в шлеме,
Разведчик прилетел из Лемурии;

Как парсы молча, в суеверной дрожи,
Большой толпой сбежавшись отовсюду,
Смотрели на костюм из желтой кожи,
На летчика и на стальное чудо…

— Но снился мне не Леонардо важный,
Склонившийся над распростертой птицей,
А древний ил, взметенный бездной влажной,
Огромный город и чужие лица.

Я видел кратер, лавою кипящий,
И материк, погибший в океане,
Там, в черном небе, над водой блестящей,
Метался летчик на аэроплане:

Искал он сушу — и не мог спуститься,
И реял над огнем землетрясенья,
И думал: в будущем кому приснится
Такое ж безысходное круженье!

В Финляндии, где ездят на санях,
В стране суровой снега и гранита,
В стране озер… Нет, только дым и прах
Слепят глаза мне. Навсегда забыты
И монастырь, и звезды без числа
Над лесом снежным. В городе далеком
Колокола звонят, колокола —
Не над московским варварским востоком
Серебряный средневековый звон
Колеблющийся воздух раздвигает.
Не надо смерти, гробовых имен,
Сегодня Библия меня пугает
Безмерным, трудным вымыслом своим,
Тысячелетним бредом. Нет, не надо!
Я потерял мой путь в Иерусалим:
Жестокий страж пасет людское стадо,
Века летят, летит по ветру пыль,
Шумит судьбы кустарник низкорослый…
Давно завял и вырос вновь ковыль
В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,
С Горацием иль с Гоголем в руках
Сидел я на кургане утром ранним.
Два голоса звучали мне в веках —
И скиф, и римлянин. Еще в тумане,
В чуть намечавшейся душе моей
Я смутные предвидел очертанья,
Внук Запада, таврических степей
Я раннее узнал очарованье.
Незримая Италия моя
Над крымскими витала берегами;
Через века к ней возвращался я;
В степи с украинскими казаками
Я дикость вольную переживал,
Я верил в духов страшных и чудесных,
Бродя осенним вечером меж скал,
Незримо я касался тайн небесных,
Загробных, страшных теней бытия,
Видений без конца и без начала.
Порою, вечером, сестра моя
Играла на рояли. Ночь молчала.
И, как снежинки, бурей ледяной
Потоки звуков — целый мир нездешний
Вдруг прорывался, был передо мной.
Я забывал тогда о жизни внешней,
Я становился чистым и святым,
Я трепет чувствовал одуховленья…
Всё — только тень. Всё это — прах и дым,
Бесплодное мечтанье вдохновенья.

В содружество тайное с нами
Вступают вода и земля,
Заката лиловое пламя
Ложится на борт корабля.

Весь белый, трубя на просторе,
Он к пристани дальней плывет,
А здесь — только небо и море
И ветра высокий полет.

Прибрежные скалы ласкает
Волны набегающий шум
И синяя мудрость морская
Сильней человеческих дум.

Ветки устало качаются
В мокром, печальном саду
Светлое лето кончается
Ветер приносит беду.
В час темноты изнурительной,
Грустную ноту ведя,
Осени шепот томителен
В медленных каплях дождя.
Слушаю сердцем молчание,
Прошлое встало со дна,
Прошлое в ясном сиянии —
И тишина, тишина.

Есть поверье: чувствуя, что он
Смертью близкой будет поражен,
Раненный предвиденьем беды,
Коршун ищет близости воды.

И, найдя, кружит, и вдруг полет
Сразу и навеки оборвет
И, раскинув крылья, с высоты
Падает в прибрежные кусты.

Так и я, к тебе свой путь прервав,
Упаду среди недобрых трав,
Так и я, сыграв свою игру,
В воздухе высоком не умру.

Женщине, которой Гумилев
О грифонах пел и облаках,
Строю мир я выше облаков
В сердце восхищающих садах.

Говорю ей: «Есть для нас страна —
Душу вынем и туда уйдем:
Выше страха, выше смерти, выше сна
Наш прекрасный, наш небесный дом.

Помнишь, в древности мы были там.
Словно в воду звездные лучи,
Нисходили к смертным дочерям
Ангелы бессмертные в ночи.

Вспомни — в древности и ты была
Ярче звезд для Ангела Луны,
И теперь еще добра и зла
Над тобой два света сплетены».

Но она грустна и смущена —
«Разве можно верить — просто так?»
Медленным движеньем у окна
Крылья-тени вскинула во мрак.

Слушает — и не находит слов,
Смотрит, но в глазах печаль и страх,
Женщина, которой Гумилев
О грифонах пел и облаках.

Как можно спать, когда кругом война?
Как можно лгать, надеяться и верить?
Ведь безразличье — страшная вина…
А дни мои — какой их мерой мерить? —

Забота о себе, и нищета,
Унылый труд, болезни, раздраженье…
Как можно жить? Ведь это — пустота,
Предельный мрак, слепое униженье,

Удел Червя, улитки… И к чему
Всё «высшее», всё «гордое», все строки…
(Дождь. Капли глухо падают во тьму.)

Но я живу. И воздух Твой жестокий
Дыханию привычен моему.

Когда-нибудь опять весне и свету
С открытым сердцем рада будешь ты;
Когда-нибудь — как странно думать это —
Под новым солнцем расцветут цветы.

И мир усталый, бурей потрясенный,
Забудет всё, и холод и войну.
И этот век, тревожный и смятенный
Как мудрый старец, отойдет ко сну.

Легка, таинственна, неуловима
Мечтательная грусть — и так остра
Косая тень, что пролетает мимо
Собора, освещенного с утра.

Молитвами и звуками органа
Как милость вновь на землю низвести?
Опять вражда, открытая как рана,
Отчаянье встречает на пути.

Тысячелетней горечью напева
Она звучит — и отвечает ей
Печальною улыбкой Приснодева,
Склоненная над ношею своей.

Мы пленники, здесь, мы бессильны,
Мы скованы роком слепым,
Мы видим лишь длинный и пыльный
Тот путь, что приводит к чужим.
И ночью нам родина снится,
И звук ее жалоб ночных —
Как дикие возгласы птицы
Птенцов потерявшей своих,
Как зов, замирающий в черных
Осенних туманных садах,
Лишь чувством угаданный. В сорной
Траве и в прибрежных кустах,
Затерянный, но драгоценный,
Свет месяца видится мне,
Деревья и белые стены
И тень от креста на стене.
— Но меркнет, и свет отлетает.
Я слепну, я глохну — и вот
На севере туча большая
Как будто на приступ идет.