Помимо Пушкина, которого Раевский чтил наравне с Гете, он особенно любил Тютчева, с которым у него было и в стихах некоторое духовное родство.
Из поэтов нашего века Раевский почитал Анненского и Блока. Не любил «Цеха поэтов» и стихов самого Гумилева, не выносил Марины Цветаевой эмигрантского периода.
С В. Ходасевичем Раевский был в полном согласии и всегда поддерживал его направление в «Перекрестке».
«Парижскую ноту» он считал опасным соблазном, всегда восставая против «умирания» и ощущения «безысходности».
Смотри, мой друг, не дремля, в оба;
Могильщиками ты обманут —
Доумираешься до гроба,
А воскрешать тебя не станут, —
предупреждал «Перекресток» склонного к «парижско-нотной ереси» своего участника Владимира Смоленского.
В спорах и литературных стычках с представителями других поэтических направлений Раевский был непременным участником. Собрания у Мережковских отталкивали его «слишком уж застольными» разговорами о метафизике, в «Зеленой Лампе» он никогда не выступал и предпочитал бывать на «деловых и трезвых» собраниях у Ходасевича, где читали стихи и говорили о стихах.
* * *
Первая книга Георгия Раевского, «Строфы», вышедшая в 1928 году, отличалась композиционной стройностью, а в смысле техническом — умением, редким для начинающего.
В «Строфах» присутствовало и поэтическое «дыхание», и ощущение природы, и «высокое настроение» души — на книгу обратили внимание критики, особенно В. Ходасевич.
Но после «Строф», несмотря на то, что Раевский, с успехом читавший свои стихи на литературных вечерах и печатавшийся во всех тогдашних журналах и в литературном отделе газеты «Возрождение», стал известным поэтом, — с выходом книг ему на редкость не везло.
Набранная в Германии его вторая книга стихов погибла в типографии после прихода Гитлера к власти. Дополненное и исправленное собрание тех же стихотворений, принятое к печатанию издательством «Современные записки», тоже погибло, не успев выйти, во время Второй мировой войны. И только в 1946 году Раевский, наконец, получил возможность выпустить свою книгу — «Избранные стихотворения».
Первое стихотворение этого сборника может служить характеристикой темы Раевского и его поэтического «кредо»:
Дорогой тьмы, дорогой мрака,
Дорогой черного крота
И прорастающего злака —
И вдруг: простор и высота.
Светает: ранний отблеск гаснет
В легко бегущих облаках
Зари холодной и прекрасной,
Как розоватых крыльев взмах.
И как задумчивое чудо
По тонким, утренним лучам
Нисходит тишина оттуда
К земли измученным сынам.
Все живущее, в ощущении Раевского, имеет основное устремление — ввысь, к солнцу, к небу, — от земной скудости и суеты земных дел, и только в этом взлете-порыве находит оправдание своей малости, своей низменности:
Лежу в траве, раскинув руки,
В высоком небе облака
Плывут — и светлой жизни звуки
Доносятся издалека.
Вот бабочка в нарядном платье
Спешит взволнованно на бал,
И ветер легкие объятья
Раскрыл и нежную поймал.
Но, вырвавшись с безмолвным смехом,
Она взлетела к синеве —
И только золотое эхо
Звенит в разбуженной листве.
Блаженный день, не омраченный
Ничем, — тебя запомню я,
Как чистый камень драгоценный
На строгом фоне бытия.
Даже пьяница, и тот способен у него в какое-то мгновенье увидеть «лучезарное виденье» и так же, как бабочка, «взлететь к синеве»:
На резкий звон разбитого стекла,
Сердито охая и причитая,
Хозяйка подбежала: со стола
Стекала тихо струйка золотая,
И пьяница, полузакрыв глаза,
Прислушиваясь к льющемуся звуку,
Блаженно подмигнул и поднялся
И протянул доверчивую руку.
Но было некому ее пожать:
Все с гневом осудили разрушенье.
Он загрустил; никто не мог понять,
Какое лучезарное виденье,
Средь золотисто-светлого вина,
Какой веселый мир ему открылся!
Он радостно — какая в том вина? —
Взмахнул рукою, — и стакан разбился.
Любовь и смерть — вечная тема, — конечно, присутствуют в стихах Георгия Раевского.
Друг мой ласковый, друг мой любимый,
По пустым, по осенним полям
С сердцем сжатым задумчиво шли мы,
И на платье, на волосы нам
Наносило порой паутины:
В синем холоде запад тонул,
И далекий, печальный, равнинный
Ветер бедную песню тянул:
Как прощаются, как расстаются,
Как уходят; как долго потом
Паутины прозрачные вьются
Ясным вечером, в поле пустом.
Я приведу еще одно стихотворение Георгия Раевского о смерти, чтобы показать, как он умел, с особой какой-то примиренностью, чувствовать иногда глубину вечного покоя:
Старичок огородник не будет
По тропинке спускаться сюда,
Ранним утром меня не разбудит
Свистом чистым, как пенье дрозда,
Мирным стуком, знакомой вознею,
Шумом льющейся в лейку воды:
Он лежит глубоко под землею,
И могилы кругом и кресты.
Но цветы на его огороде
Раскрываются легкой семьей,
Теплый ветер меж грядками бродит,
Прилетает пчела за пчелой.
И подобно таинственной славе
С неба медленно льется заря
На кусты, на траву и на гравий,
На забытой лопате горя.
Очень верующий человек и церковник, Георгий Раевский хотел найти возможность говорить в стихах о вере, о духовном преображении и на сюжеты из Писания.
В книге «Новые стихотворения» и в последнем его сборнике «Третья книга» («Рифма», 1953 г.) ряд стихотворений, как, например, «Бегство в Египет», «Никодим», «Петр», «Иов» и т. д., посвящены библейским сюжетам.
Такие стихи очень нравились религиозно настроенным читателям и даже создали Г. Раевскому репутацию «христианского поэта», но «золотой запас» его поэзии составляют, несомненно, его чисто лирические стихи.
Юрий ТЕРАПИАНО. Встречи: 1926–1971. М., 2002.
Тамара Величковская. О поэте Г. Раевском
19 февраля исполнилось 10 лет со дня кончины Г. А. Раевского.
С Георгием Авдеевичем Раевским я встретилась впервые после Второй мировой войны, когда, пережив несколько лет «затемнения» в прямом и в переносном смысле слова, Париж снова ожил и начал постепенно становиться тем, чем ему всегда следует быть.
Русский Париж тоже встрепенулся. Возобновились литературные вечера, доклады, спектакли, концерты, балы.
Возродились и поэтические кружки. Кое-кого из поэтов унесла война, но все же оставалось еще много известных имен. Собирались у Ю. К. Терапиано, у Г. Иванова, у В. Смоленского… Возникли и новые «молодые» кружки, куда приходили для чтения и разбора стихов начинающие поэты.
Такие поэты собирались и у меня. Я жила тогда в большом старинном доме, с массивными стенами, не пропускавшими шума. Кроме того, мои соседи — русские люди — входили в положение и даже снабжали стульями, когда своих не хватало.
Наш кружок состоял главным образом из людей или родившихся уже за границей, или выехавших из России детьми.
Время от времени на наши собрания приходили ы с именем, «мэтры», как мы их называли. Часто бывал Ю. К. Терапиано, очень редко Г. Иванов и Г. Адамович. Заглядывал Н. Оцуп, реже В. Смоленский, постоянно приходили А. Присманова и А. Гингер.
Чаше всех у нас бывал Георгий Раевский. Возглавляемые им собрания всегда проходили оживленно. Чуткое ухо Раевского не пропускало неправильностей, неточностей, избитых выражений. В особенности же не терпело фальши.
Георгий Авдеевич занимал у нас всегда «свое» кресло, просторное и глубокое, подстать самому поэту. Держался он всегда как-то величаво. Но величавость эта не была напускной, она была свойственна его природе. Она исходила от высокой, несколько тяжеловатой фигуры, от неторопливых движений, от осанки, от красивых крупных черт лица. За эту величавость в поэтических кругах Раевскому дали шутливое прозвище «олимпиец». Даже когда он горячился, он не терял какого-то внутреннего спокойствия. «Служенье муз не терпит суеты», — часто цитировал он.
