ЛЕСБОС
О мать латинских игр и греческих томлений,
Лесбос, где смена ласк то сонных, то живых,
То жгуче-пламенных, то свежих, украшенье
Пленительных ночей и дней твоих златых,
— О мать латинских игр и греческих томлений,
Лесбос, где поцелуй подобен водопадам,
Без страха льющимся в земные глубины,
Бегущим, стонущим и вьющимся каскадом;
Где неги глубоки, безмолвны и сильны;
Лесбос, где поцелуй подобен водопадам.
Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины,
Где ни одна вотще не плакала жена,
С Пафосом наравне цветешь ты, ярче крина,
И ревностью к Сафо Венера смущена.
— Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины,
Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных,
Влекущих к зеркалам — бесплодные мечты —
Самовлюбленный взор дев томно-сладострастных,
Плоды ласкающих созревшей наготы;
Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных,
Пускай старик Платон сурово хмурит брови;
Тебе всё прощено за таинства твои,
Владычица сердец, рай наших славословий,
И за сокровища восторженной любви.
Пускай старик Платон сурово хмурит брови.
Тебе всё прощено за вечное страданье,
Сужденное всем тем возвышенным сердцам,
Которые влечет лучистое сиянье
Неведомых красот к нездешним небесам,
— Тебе всё прощено за вечное страданье!
Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею
Тебе и осудить твой многотрудный лоб, —
Слез, в море вылитых ручьями с их струею,
На золотых весах не взвесивши потоп?
— Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею?
Что нам чужих для нас людей закон и мера?
О девы гордые, архипелага честь,
Не менее другой державна ваша вера,
И запугать любовь ничья не может месть!
Что нам чужих для нас людей закон и мера?
Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной,
Чтоб ласки дев его цветущих воспевать;
Допущен с детства был я к тайне сокровенной,
Учась безумный смех и стоны узнавать.
Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной,
И сторожу с тех пор со скал крутых Левката,
Как наблюдательный и зоркий часовой,
Который день и ночь ждет брига иль фрегата,
Чьи паруса дрожат в лазури огневой,
— И сторожу с тех пор со скал крутых Левката,
Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны
И возвратят ли вновь, молитве вняв моей,
В Лесбос, простивший всё, к скале, рыданий полной,
Священный труп Сафо, ушедшей в даль морей,
Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны!
Труп пламенной Сафо, подруги и поэта,
Затмившей бледностью Венеры лик златой.
— Глаз синих нам милей глаз черный и отсветы
Таинственных кругов, начертанных тоской
Измученной Сафо, подруги и поэта!
— Сафо, прекраснее Венеры, в час рожденья
Зажегшей над землей безбурную зарю
И лившей юности беспечной упоенье
На старый Океан, влюбленный в дочь свою;
Сафо, прекраснее Венеры в час рожденья!
— Божественной Сафо, погибшей в день измены,
Когда, забыв обряд своих святых утех,
Она насытила красою вожделенной
Фаона, чей уход был казнию за грех
Божественной Сафо, погибшей в день измены.
И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса.
Хоть почести воздал его святыне мир,
Он опьяняется тем криком, что утесы
Его нагие шлют ночь каждую в эфир.
И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса!
ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ
(«Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой…»)
Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой,
На мягкие припав подушки головой,
О негах огненных мечтала Ипполита,
Срывающих покров невинности младой.
Глазами, бурею смущенными, искала
Она наивности далекий небосвод,
Как ищет вдалеке пловец, от волн усталый,
Лазури утренних, уж недоступных вод.
Ее потухший взор, в слезах от страстной муки,
Оцепенелый вид и бледные черты,
Бессильные в борьбе, раскинутые руки,
Убором было всё для томной красоты.
У ног ее, вкусив хмель неги всемогущей,
Дельфина жгучий взгляд покоила на ней,
Как будто сильный зверь, добычу стерегущий,
Отмеченную им ударами когтей.
Могучая краса, пред хрупкою красою
Склоненная, она восторженно пила
Вино своих побед, нагнувшись над сестрою,
И словно нежного признания ждала.
Найти хотелось ей во взоре жертвы бедной
Гимн упоительный осуществленных нег
И благодарности блеск дивный и победный,
Как стон медлительный, струящийся из век.
— «Что, Ипполита, мне ты скажешь, друг родимый,
И поняла ль теперь, что не должна дарить
Ты розы первые весны неповторимой
Дыханьям пламенным, могущим их спалить?
Мой легок поцелуй, как летние стрекозы,
Скользящие крылом по зеркалу воды;
А страсть любовника сметет тебя, как грозы;
Как плуг, прорежет он глубокие бразды.
Пройдет он по тебе, как тяжкие подковы
Стремительных коней, цветы твои топча.
Сестра любимая! Раскрой глаза ты снова,
Ты, жизнь моя и честь, ты, сердце и душа.
Лучом меня дари очей твоих небесных.
За взор один такой, за мед, сокрытый в нем,
Завесы подниму я новых нег чудесных
И усыплю тебя я бесконечным сном!»
Но, голову подняв, сказала Ипполита:
«Во мне ни ропота, ни сожаленья нет,
Дельфина, но тоска и боль во мне разлиты,
Как трапезы ночной и грешной горький след.
Я чую на себе гнет страха и печали.
Немые призраки теснят меня толпой
И увести хотят в немеющие дали,
К кровавым берегам, неверною тропой.
Иль совершили мы поступок беззаконный?
Коль можешь, объясни смущенный мой испуг.
От страха я дрожу под шепот твой влюбленный,
Но льнут к тебе уста невольно, милый друг.
О, не гляди, молю, таким суровым взором,
Сестра, которую навеки я люблю,
Хотя бы ты была несчастьем и позором
Моим и загубить решила жизнь мою!»
Дельфина же, тряхнув трагическою гривой,
Как Пифия, с огнем пророческим в крови,
Со взором роковым ответила ревниво:
«Кто смеет говорить об аде при любви?
Будь проклят навсегда мечтатель безрассудный,
Кто первый захотел, в наивности своей
Задачей увлечен для сердца слишком трудной,
Измерить нравственным мерилом мир страстей.
Тому, кто ночь и день, тепло и мрак холодный,
Мистически связав, задумал слить в одно,
О, верь мне, разогреть мороз груди бесплодной
На солнце пламенном любви не суждено.
Коль хочешь, жениха ищи себе тупого,
Губам безжалостным ты дай к себе прильнуть,
Но, страха полная и бледная, ты снова
Раскаявшись, вернешь мне раненую грудь.
Служить лишь одному мы можем господину!»
Но вдруг, смертельных мук познавши острие,
Дитя воскликнуло: «Я чувствую глубины
Во мне бездонные — и сердце то мое,
Глубокое как ночь, горячее как лава.
Я зверя замолчать заставить не смогла
И фурии ничем не утолю кровавой,
Что с факелом в руке насквозь его прожгла.
Завесы тяжкие пусть скроют нас от мира,
Найдем в усталости покой небытия,
На лоне обрету твоем я сладость мира,
И холодом могил пусть веет грудь твоя».
О жертвы жалкие, вам нет уж исцеленья,
Спускайтесь медленно в неумолимый ад,
На дно той пропасти, где сонмы преступлений
Под ветром не с небес мучительно кишат,
Как грозы грохоча в томительном слияньи.
Бегите за мечтой по страдному пути.
Вовек не утолить вам бешеных желаний,
И муки новые вам в негах обрести.
Луч свежий не сиял у вас в глухих притонах,
Тлетворный входит дух сквозь щели темных стен,
Как пламя фонарей, в самом аду зажженных,
И разрушительный в вас проникает тлен.
Бесплодность горькая всех ваших исступлений
Лишь распаляет вас, и кровь всё горячей.
Порыв неистовых, безумных вожделений
По вашей плоти бьет ударами бичей.
Вдали живых существ скитаясь дикой глушью,
Бредите темными тропинками волков;
Примите вы судьбу, разнузданные души,
И вами созданных страшитесь вы оков.
