Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Юнец хевсур вошел вооруженный,
Ружьем ударил в колокол…
                                        И вот —
Старик монах, кощунством пораженный,
Помчался к теми
                            поднимать народ.
— Что так бежал?
— Что в беседах случилось?
Спросили поселяне у него.
— Ну что же ты молчишь,
Скажи на милость?
Допрашивали весело его.
— Алуды сын, безбожник и мятежник,
Ударил в древний колокол ружьем.
Где наш закон? Пускай страшится грешник —
Он осквернил высокий божий дом!..
Замолк монах
И ждал, что скажут люди,
Услышав про ужасный этот грех.
Но видно, все они погрязли в блуде:
Вокруг седого раздавался смех…
Тогда старик, безумцев проклиная,
Побрел к себе, к своим колоколам.
А в горы тишина пришла ночная,
Ночная тьма с туманом пополам.

Друг к другу
Жмутся сосны вековые
И в темноту испуганно глядят.
На дне ущелья глыбы голубые,
По-человечьи скорчившись, сидят.
Сбегает вниз крученая тропинка,
Во тьму, в туман, в неведомый провал.
А там река — извечно, без заминки —
До блеска полирует щеки скал.
…Века, века!
                     Их прокатилось много,
Их облики пропали в вышине…
Седой старик ведет беседу с богом
В молельне, в тишине,
                                      наедине…
Блеснет кометы искристая лента,
Рассыплется над самой головой.
И вдруг луна, испуганная чем-то,
Исчезнет с неба, скрывшись за горой.
Тогда в тумане мчатся чьи-то кони
И никнут стебли вымокшей травы,
Тогда в молельне на горе Аони
Раздастся крик разбуженной совы.

В старинной нише не бывает ветер:
Очаг,
            котел для пива
                                     да рога.
И колокол висит над всем над этим,
Как висельник, чья жизнь недорога.
Старик придет, худой, неутомимый,
Сухую землю долго мнет в руках…
И если кто пройдет случайно мимо,
Услышит бормотанье старика:
«Кто разрушает то,
                              что так привычно,
Что было мне основою всего?
Куда, Аон, твое ушло величье?
Зачем не видно света твоего?
Уж я старик… И мне невыносимо
Считать несправедливости твои.
Ты был силен,
                        но где былая сила?
Любил тебя — но больше нет любви.
Не ты,
             так кто же вызволит из мрака
Твоих детей, что босы и наги?..
Да, люди мы,
                      но даже и собака,
На небо глядя, воет:
                                    помоги!»
И, словно перед богом в оправданье,
Веревки в руку собирает он;
И вот плывет глухое, как рыданье,
Тяжелое:
«Аон!
         Аон!
                 Аон!»

Швырял и рвал свирепый ветер тучи,
А молния несла земле пожар;
Она была то
                     белый бич летучий.
То занесенный над землей кинжал.
Гром по горам рассыпался картечью —
И вспыхнул дуб, угрюмый страж веков.
И по ущелью с криком человечьим
Пронесся ярый звон колоколов.
«Зачем не мстишь врагам своим исконным
И где души твоей огонь и пыл?» —
Старик сорвал священную икону
И топором на части изрубил.
А после,
               беспорядочно и гулко,
Звон колокольный плыл во тьме ночной,
И кто-то пробежал по переулкам —
Безумный, с непокрытой головой.
Бежал, как будто век его держали
И вот теперь порвались узы зла,
Как будто по пятам его бежали
Озлобленные им колокола.
Куда бежал?
И что во тьме искал он?
Но стихли вдалеке его шаги…
И люди поутру на острых скалах
Нашли лишь клочья от его чохи…

Рождались зори.
                           Отцветали зори.
Туман в ущелья приходил ночной.
Однажды принесла река Иори
Труп старика с седою головой.
…В предании рассказывают горцы,
Что по ночам,
Под тихий шум дождя,
Худой старик рыдает и смеется,
В молельню обветшалую войдя.
И говорят, что он ругает бога,
В пустую стену вперив мутный взгляд,
И руки у него дрожат немного,
И злобно губы тонкие дрожат.
Потом смолкают стариковы речи…
Но зря старик
Ответа с неба ждет.
И, вскинув тяжкий колокол на плечи,
Монах, качаясь,
                              в кузницу идет…

Однажды в штаб направили его,
К рассвету возвратиться приказали.
Он вывел аргамака своего,
Высокого, с печальными глазами;
Вскочил в седло и тронул удила,
И серый конь помчался как стрела.

Сужался путь, опасности тая,
А справа от дороги, под обрывом,
Ущелье извивалось, как змея,
И всадник, наклоняясь к мягкой гриве.
Шептал коню: «Шальной, не подведи…»
Ночная тьма сгущалась впереди.

Глаза обоим застилала мгла;
И так стряслось, что конь ли оступился,
Иль веткой кедра выбит из седла —
В глухую пропасть всадник покатился,
И одинокий человечий крик
В сердца ночных, угрюмых гор проник.

И стихло всё… Дыханье затаив,
Деревья вниз испуганно смотрели,
Туда, где глубиной чернел обрыв,—
Но ничего увидеть не сумели.
А конь дорогу вниз искал, упрям,
Скользил копытом звонким по камням.

Уже его хозяин не стонал —
Лежал в крови с погасшими глазами.
Конь подошел, над телом постоял,
Потрогал руку теплыми губами.
Но ничего хозяин не сказал,
Не взял поводья, сахару не дал.

Он всякий день, как жизнь, берег коня,
Кормил его душистою травою
И по утрам, уздечкою звеня,
Водил его за рощу к водопою.
И две слезы, соленые чуть-чуть,
Упали вдруг хозяину на грудь.

С тех пор легенда ходит по земле
О всаднике и верном аргамаке,
О юности, промчавшейся в седле,
И в горных селах в синеватом мраке
Поют поэты, струнами звеня,
О дружбе человека и коня.

Вот я пришел через века и страны,
Я след твой легкий отыскать хочу.
Мне твой пустынный замок видеть странно,
Я чутким стенам о тебе шепчу.

Ни ждать, ни верить сердце не устало
Хотя годам минувшим нет числа.
Я в древности прорезал эти скалы,
Моя кирка Вардзиа создала.

Меня тогда совсем иначе звали.
Гранил я скалы и узоры вил.
А эти камни, мертвые вначале,
Своим горячим сердцем оживил.

И гордо башни вечные вставали,
Кура стучала в их крутую грудь…
Я лег у скал, но думы о Тамаре
Не дали мне забыться и уснуть.

Лежал я на земле, и свод лазурный
Снижался надо мною, как орел.
Я ждал любви, мечтал о славе бурной,
Но ни любви, ни славы не обрел.

Так проходили годы, годы, годы…
Моя царица, я тебя искал,
Не в силах позабыть твой облик гордый,
Который вдохновеньем вечным стал.

Приятны мне вардзийские пороги,
Которыми ступала прежде ты.
За семь веков не выцвели в дороге
Тугие паруса моей мечты.

И память, что навязчива, как старость,
Шла вслед за мной до замка твоего —
Твой город тих и гол, ему осталась
Одна лишь слава, больше ничего.

Народ я вижу шумный и свободный,
Народ совсем иных молитв и дум.
Мне стыдно за кинжал мой старомодный,
За мой смешной воинственный костюм.

Откуда свет над Картли ночью поздней,
Когда средь гор последний луч исчез?
Кто опустил на землю эти звезды
И поселил в домах жильцов небес?

…Не знаю, наградишь или осудишь,
По-царски своенравна и горда,
Но только знаю, ты прийти забудешь.
А годы мчатся, сладкие года…