83. ОТ МТАЦМИНДЫ ДО СМОЛЕНСКА
От Мтацминды до Смоленска путь далек:
Были горы, были степи и болота.
Помнишь ночь?
На минном поле ты залег
Под огнем неумолимых пулеметов.
Помнишь Днепр,
Холодный, мутный, как рассвет?
Осень листьями дороги устилала…
Был я ранен, а остался только след —
Небо Родины, как лекарь, исцеляло.
…Я твой дом своим письмом не огорчил:
Написал, что в битвах всякое бывает,
Что охотник из Пшави не отступил,
Сердце друга на войне не умирает.
Сердце, нет,
не умирает, как боец,
Всё мне кажется теперь в огне похода,
Что отныне я
владелец двух сердец,
Что к своим годам
твои прибавил годы.
1943
Ты не пиши мне, что расцвел миндаль,
Что над Мтацминдой небо, как атлас,
Что Грузии приветливая даль
Согрета солнцем ласковым сейчас.
Что Ортачала, как и ты, с утра
Надела платье из степных цветов
И что вздыхает гордая Кура,
Когда Метехи видит средь садов.
С огнем я этой ночью воевал,
И всё казалось мне в дыму атак,
Что за спиной Тбилиси мой стоял
И так смотрел!
И улыбался так!
А в Ортачала расцветал миндаль,
Диск солнца плыл по черепицам крыш,
И ты пришла. И только было жаль,
Что вдалеке, любимая, стоишь.
Ты не пиши… Ведь знаю я и сам,
Что весь в цветах лежит проспект Шота
И кто-то ходит ночью по полям,
Их одевая в летние цвета.
И знаю,
знаю, что сиянье дня
Хранишь ты в сердце трепетном своем,
И если пуля обойдет меня,
И если весны встретим мы вдвоем,
Тогда скажу я то, о чем молчал:
Что я навек пришел к глазам твоим,
А тот, кто солнце в битве отстоял,
Имеет право
любоваться им.
1943
Нетрудно роль Отелло мне сыграть,
Но где она, вторая Дездемона?..
Герои безымянные, вдоль склона
Мы шли. И повернуло утро вспять.
Ты на снегу легко и неуклонно
Укладываешь след. И вот опять
Грозит прогулка самоцелью стать,
И ссора громыхает отдаленно.
Потом — война. Я был убит в боях.
Ты не пришла, чтоб мой оплакать; прах,
И прах простил тебя. Так в чем же дело?
Да я за тень свою не поручусь —
Она так одичала. Я боюсь,
Она с тобой поступит, как Отелло.
86. «Фашист зарылся в темноту. А в наши лица бьет пурга…»
Фашист зарылся в темноту. А в наши лица бьет пурга,
И превращается в мечту желание убить врага.
Какая мокрая метель на неприкаянной земле!
И верная моя шинель отказывает мне в тепле.
Сырой неумолимый снег — как будто серая стена.
И я не закрываю век, но явь не заслоняет сна…
…Я вижу снег, но он иной, и щепки яркие на нем.
Соседский мальчик озорной готовит санки под окном.
Мой брат в заснеженном саду шагнет то вправо, то левей,
Освобождая на ходу от снега черточки ветвей…
Камин вздыхает, как всегда, когда душа его в огне…
С воробышком стряслась беда — он так пищит… И обо мне
Горюет мать. И мой отец, добряк, умелец и шутник,
Замучен думами вконец, над верстаком своим поник…
Хочу вернуться… так хочу! Промерзший на чужом ветру,
К камину, как больной к врачу, я кинусь, кинусь; и замру.
И счастья непочатый край откроется передо мной.
И можно всё: и слушать зов соседской старенькой цепной,
И по-мальчишески мечтать, и строить домик воробью,
И у окошка наблюдать, как тают хлопья…
Но стою,
Как все. Кругом война. Пурга. И обе кончиться должны. Метет…
Не кану ли в снега такой пурги, такой войны?..
И что-то не к добру болит сегодня сердце у меня.
Так наша Джавтия скулит, там, дома, на закате дня…
87. «Мы за телом мертвой ивы на снегу…»
Мы за телом мертвой ивы на снегу
Залегли, вонзив прицелы в бурелом.
И единственная мысль жила в мозгу:
О прошедшем, о минувшем, о былом.
День, который прошлым сделала война,
Был любовью, жизнью, солнцем… Оттого
И у пуль, летящих в цели, цель одна —
Возвращенье в настоящее его.
88. «Впереди — неизвестность. И стало былым настоящее…»
Впереди — неизвестность. И стало былым настоящее.
О, как Вы далеко — как то небо, ничем не грозящее.
Где глаза Ваши, волосы Ваши, оттенков загадочных,
Как у девушек, молча живущих в кирпичиках карточных…
«Не умру, не увидев Вас», — я говорил на прощание;
День с утра, как бандит, караулит мое обещание.
«Не умру, не увидев…» Ни зги не видать за разрывами.
Да простятся мне речи те, если окажутся лживыми…
Картли милая! В смятенном
Мире, грозном и бессонном,
Алым знаменем священным
И девятиглазым солнцем
Я клянусь. И этим статным
Древом, на костях стоящим.
И спасительным остатком
Спирта в котелке бренчащем.
Я клянусь землей, где гряды
Гор над облачной грядою,
Ржавым сердцем Шавнабады,
Этой строчкой молодою
Я клянусь. Не быть мне сваном,
Никогда не петь мне «Лиле»,
Если силой иль обманом
Враг хотя бы горстку пыли
На земле моей присвоит.
За нее вступая в сечу,
Я, клянусь, как древний воин,
Встречу смерть — улыбкой встречу.
Пасть — так пасть не на колени
И подняться на закате,—
Как не первый, не последний
Тост за Родину, за Картли!
Константин Михайлович Герасименко родился в 1907 году в селе Приходьки на Полтавщине. Сын сельского учителя, окончив пирятинскую педагогическую школу, он сам стал учителем в Донбассе. С начала 30-х годов в донбасских газетах и альманахах печатаются стихи К. Герасименко; в 1933 году в Харькове выходит его первый сборник.
С 1935 года Кость Герасименко живет в Киеве. Вначале работает на кинофабрике, потом всецело отдается литературной деятельности. Одна за другой появляются его книги: «Сентябрь», «Память», «Дорога», «Портрет».
«Герасименко был поэт в подлинном смысле слова, — вспоминает М. Рыльский. — Он был простой, даже подчеркнуто простой, а иногда и немного суровый; он ненавидел всякую позу, аффектацию, остро чувствовал малейшую фальшь и в человеческих отношениях и в книгах».
Влюбленный в Тараса Шевченко, К. Герасименко не только посвятил ему многие свои стихотворения, но и написал на сюжет «Катерины» пьесу «На большой дороге», им же написано либретто оперы М. Вериковского «Наймычка».
В первые же дни Великой Отечественной войны К. Герасименко идет в армию. Он сотрудничает в газетах «Знамя Родины» и «Звезда Советов». Он пишет по-русски и по-украински, из-под его пера появляются стихи, статьи, очерки, фельетоны.
В сентябре 1942 года в боях на Южном фронте К. Герасименко был тяжело ранен и вскоре скончался.
Над синими над терриконами
Плывут и плывут журавли…
Ой, били, ой, били кони
Копытами в грудь земли.
Ой, били, ой, крепко били,
Грозой летя над землей,
И пылью густой покрыли
Давно уже образ твой.
Так вот, задремали детки.
И тихо я выйду в сад,
Где дымом зеленым ветки,
Покачиваясь, висят.
Я выйду туда и стану.
Я стану. А где же ты?
Шатаясь, в тумане пьяном
И клены плывут, и кусты…
Ой, били, ой, били кони
Копытами по земле…
Куда-то, неугомонный,
Навеки ушел твой след.
Но вижу и ныне — над шляхом,
Над яром в степи глухой
Шальная твоя папаха
Горит боевой звездой.
То ж я ее так пришила,
То ж ласково гладила я,
Чтоб лучше, чем у Ворошилова,
Папаха была твоя.
И ты проскакал, желанный,
Под тихим моим окном…
Вот-вот и сейчас ты глянул,
Сейчас — как давным-давно…
И все говорят поныне:
Чуть снег растаял весной,
Ты славу над Доном синим
С моею пронес звездой.
Ждала я… И замуж вышла.
И там, где впервые след
Оставил ты свой, — там вишня
Цветет уж тринадцать лет.
А муж мой, ударник первый,
Он знает всё и молчит,
Он хочет на инженера
Меня в институте учить.
Когда-нибудь сяду в светлице,
Где планы и сизый дым,
Где голубые петлицы
И молодые сады.
И блещут бумаги на солнце,
Великим рассказом полны
О том, как летела конница
По далям родной страны!
1935
