Андрей Белянин - Пастух медведей

Твой подарок — на руке
Ободок степного солнца.
Мир, сбегающий к реке,
Оборвался у оконца…
Нет, вагонное стекло,
В кандалах оконной рамы,
Равнодушно отсекло
Город, детство, сына, маму…
Мне не слышно ваших слез.
Только грустные улыбки
Говорят, что все всерьез —
От судьбы и до ошибки.
Все! Разрублены узлы…
У взбесившейся эпохи
Очертанья скулы злы
И напряжены при вдохе.
Выдохну… Толкну в плечо
Ослепленный рок событий.
На мгновенье отвлечет
Путь, расчерченный на нити,
На две узких полосы,
Где безвольно каплют звуки…
…Многоточием часы
Разбавляют век разлуки.

Девочка глядит из окошка —
За окошком едет рыцарь на кошке.
Или, может быть, на медведе…
Непонятно — куда он едет?
Может, хочет спеть серенаду
О любви с каштановым взглядом
И кудрями спелого лета?
Рыцари — такие поэты…
Если даже ловят дракона,
Говорят с ним о красе небосклона,
И загадывают гаду загадки,
И играют, простодушные, в прятки.
А потом они дерутся, недолго.
У драконов велико чувство долга.
И кончается весь бой — отпираньем
Душ, и дружбой, и взаимным братаньем.
…Смотрит девочка в окно на балконе, —
Едет рыцарь на крылатом драконе.
Тихо плачет позабытая кошка.
Все красиво…
только грустно…
немножко…

Я помню звук твоих шагов,
Как дети помнят сердца стук
Во чреве матери. Из снов
Слагался бледный мой испуг.
Мне снилось, будто ты ушла.
Я падал, я бежал, я звал,
Забыв про боль, не помня зла…
Какой бездушный карнавал —
Сломал, смешал и в порошок
Растер все то, что было мной…
Наверное, нехорошо
Вот так размахивать судьбой.
Но кажется, еще чуть-чуть,
И жилы лопнут от тоски.
Свинец прочертит сладкий путь
Через саднящие виски.
А там, сквозь пистолетный дым,
Судья всех бед и всех побед,
Слезу уронит серафим
На мой червленый эполет…

Верстаю страницу к странице мелеющих дней,
Чьи постные лица незримой бегут чередой.
Расстреляна птица и дым револьверный над ней
Не порохом пахнет, а срезанною резедой…
Не надо слияний дождей и промозглой тоски,
Призывов вождей, наставляющих «песенно жить!»
С семи этажей, сединой умиляя виски,
Шагнуть в облака и навек вместе с ними уплыть…
Позволить судьбе отрицать моногамность души.
Легко прорицать откровенья библейских цитат.
Укладывать спать под подушку стальные ножи,
Чтоб даже во сне не бояться вернуться назад…
Изломанный ритм веселит до икоты гортань.
Со смуглых ланит я губами снимаю упрек…
А небо знобит пьяных туч кучерявая рвань,
И падают звезды и, плача, сгорают у ног.
Останки, обломки, осколки былых анфилад…
И мертвые волки неслышно скулят о луне.
Нелепые толки под сердцем устало саднят,
Как теплые письма, что ты не отправила мне…

В возвышенную обитель
Я брошен упрямством стали.
Где ты, мой ангел-хранитель?
Меня вчера расстреляли…
Четырнадцать пуль порвали
Мне грудь полновесной болью.
Меня в пыли закопали,
Посыпав могилу солью,
Чтоб я никогда не ожил,
Чтоб я не вернулся к детям
И ворон над бездорожьем
Ни-че-го не заметил!
А я, не дыша от крика,
Отплевывал комья глины,
И запахом базилика
Звенела земля равнины.
Я выполз, я шел, хромая…
Дорога казалась длинной,
И звезды к исходу мая
Слегка холодили спину.
За что меня убивали?
Хотелось бы знать, не так ли…
Ромашка Святым Граалем
Неспешно ловила капли
Моей недопетой крови…
И только слепая вера
Стояла над изголовьем
Расстрелянного романсеро…

Скоро год, как я живу тобой,
Заключенный круговым движеньем,
Замкнутым зеркальным отраженьем
В серебро с эмалью голубой.
Скоро год, как я дышу не в такт
С окружающим реальным миром,
Нестыковку лиры и квартиры
Разделяет арестантский тракт.
Скоро год, как я иду туда,
Где звезда святого Вифлеема
Катится по плоскости колена
В пруд, где не расколется вода.
Скоро год, как я ношу цветы
К пьедесталу собственных иллюзий,
Своенравно-кареглазой Музе
Возводя горящие холсты.
Скоро год, как теплая ладонь
Чуть касалась лба, благословляя,
А в камине тихо догорает
Наших писем святочный огонь.
Скоро, скоро — подытожив срок,
Век пройдет, и я поставлю крестик…
Мы давно, конечно, будем вместе.
Дай-то бог…

Скажи мне: «да». Уверенно и просто.
Одно лишь слово — «да». Я позабуду
Свой долгий путь к промерзшему погосту
В надежде на рождественское чудо.
Я вспомню томно-ласковую осень
И жаркий лед январских поцелуев,
Снежинки, расшибавшиеся оземь,
Шептавшие пред смертью: «Аллилуйя…»
Ну надо же, как быстро мчится время…
Вот целый год, спеша, скатился в Лету.
Прозрачная надуманность камелий
Нас заставляет обернуться к лету
И расчертить буквально поминутно
Те несколько веков, что нам остались…
Вот век перинный — мягко и уютно,
Вот жесткий век — из вороненой стали.
Век золотой — весь из опавших листьев…
Он самый щедрый, но недолговечный.
Небесный век — возвышенный, как мысли,
Как бисер, рассыпаемый беспечно.
А ты твердишь, что нам осталось мало.
Но, милая, мы прожили — столетья!
Под царственным копытом Буцефала
Крошились сплетен злые междометья…
Нас медленно, но верно все простили.
О эта христианская эпоха…
В твоих кудрях искринки звездной пыли,
Ты бродишь там одна, и это плохо.
Мелькает строф сверкающая рвань,
Дрожа в хитросплетеньях черных полос.
Но дважды вряд ли переступишь грань,
Где отнимают и любовь, и голос.
Где хайкой утонченного Бассе
Нефритовый рассвет над Волгой зачат.
Скажи мне «да!», что будет значить — все!
Скажи мне «все…», что ничего не значит…

Не бывает далека зима сугробная…
В небе месяц затаенной грустью мается.
Заневестилась подруга белолобая…
Не меня ли так упорно дожидается?
А и грустно молодцу, да все невесело…
Все не в душу, все в тоску, в печаль жестокую…
Что ж кручина над рекой туман развесила?
Понапрасну, что ж, аукаю и окаю?
Белолобая подруга, саван траченый,
Не ходи за мной по свету, зря баюкая…
У меня да что ни долг, то неоплаченный.
У меня что ни любовь, то бесприютная…
Не ходи, не торопи, небось успеется.
Коли что не за горами, так уж сбудется.
А пока в моих кудрях метели стелятся…
А пока моя душа ветрами студится…
Разведу вину вином да не посетую.
Всех прощу слезой, рекою, пряной вербою.
Залатаю платье песнею неспетою
И отправлюсь за тобой с святою верою.
А длинна ли, коротка ли жизнь загробная —
Ни один же возвращения не праздновал…
Поцелуй меня, подруга белолобая,
Никому о нашей свадьбе не рассказывай…

Может быть, где-то есть жизнь без тебя?
Но ведь была в недалеком «когда-то»…
Может быть, можно прожить не любя,
Над суетой поднимаясь крылато?
Просто парить, не касаясь земли,
Мыслью и взглядом, сознаньем и словом…
Не возвращаясь туда, где цвели
Вишни в знакомом саду богослова…
Где обреченно вздыхала сирень,
Книге церковной закладкой служила
Пара ромашек, и сладкая тень
Древнеславянского душу томила…
Чай был настоян на мяте. Лимон
Ели вприкуску, сощурившись — кисло…
Стрелки считали часы в унисон,
Вкруг обходя терпеливые числа.
Сотовый мед, белый хлеб на столе…
Боже, когда это все-таки было?!
Где это место на грешной земле,
Где ты меня безоглядно любила?..
…Вечер в дома колотушкой стучал
И на кладбище с упрямой заботой
Имя твое и мое — отчищал
Ветром от ржавчины и позолоты…

Уходи…
С моей ладони
Скатывайся вниз, как капля.
Падай палевой звездою в задремавшие сады.
Отражается в затоне
Месяца кривая сабля.
Ходит Золушка по людям, собирая лоскуты.
Хочет сшить обновку к балу…
Работящая нимфетка,
Ты достойна уваженья, но… наивный человек…
Понимаешь, фей так мало,
Я и сам их вижу редко.
А уж выполнить желанье — не допросишься вовек!
Мне хотелось бросить к черту
Опостылевшую раку —
Нет святых мощей. И сразу небо сделалось глухим,
Быт сильней сжимал аорту
Вдохновенному маньяку,
Тот, с завидным постоянством, убивал свои стихи.
Золушка! Не надо песен
О собачке с белым бантом,
О шиповнике и розе, о свече и вере в сны.
Ах, душа — не много весит…
В гроб с багрово-алым кантом
Сложим все, что отскребется от расстрелянной стены.
Как-нибудь наступит лето,
В многомудрости решений
Мы уйдем, как все уходят, в обеззвученную мглу
По натертому паркету
Наших прошлых отношений,
Нарушая все законы,
вверх
слезинкой
по стеклу…

Тебе не нужен сон, тебе не нужен пес,
Тебе не нужен я… Ты мечешься без толку
В разорванном кругу, где каверзный вопрос
Навязчивый ответ хоронит втихомолку.
Люблю. Люблю тебя… Стараюсь не кричать,
Ты водишь коготком по сердцу, множа раны.
И на моем челе, как Каина печать,
Прорезан ряд морщин. С упорством пилорамы
Судьба терзает плоть, я не виню тебя.
Я сам тебя вознес в такие эмпиреи,
Что дня не проживу, не мучась, не любя,
Да что тебе с того, Когда уже не греет
Холодная ладонь, и хочется бежать,
И не смотреть в глаза, и не дышать на руки,
И принимать отказ легко, как благодать,
И в ссылку уходить, как в каторгу разлуки.
Но ты не веришь мне. Ты знаешь, что сказать.
Ты отдала мне все, что посчитала нужным.
Ты подвела итог. Кто мог предполагать,
Что долгим будет век, а путь настолько вьюжным?
Вот бесится в виске предчувствие конца?
И надо бы успеть, как шар вбивая в лузу,
Поэзии вернуть две порции свинца,
А ветер отпоет, а ночь отплачет Музу.
Накинем черный плат и бросим пепел вверх,
Раз звездной пыли лоск не украшает обувь.
И млечной полосы дежурный свет померк, —
Нам нечего делить, когда виновны оба…
За серые слова, за пролитую кровь,
За слезы и вино в слепящий миг кончины,
С нас спросят в небесах — за смятую любовь,
Не приведи Господь, нам не назвать причины…

Вкус медной денежки во рту под языком…
Харон весло обмакивает в Лету.
Я сам с собой сегодня не знаком
И в каждой песне путаю куплеты.
Мороз, мороз!
Ты не морозь меня.
Чего стараться? Ни жены, ни дома…
Никто не ждет, а белого коня
И след простыл…
Ночная глаукома
Навеки ограничивает взор
Одним пятном безлико-грязной формы.
Лишь зодиак чеканит свой узор,
Да Норны плавно переходят в нормы.
Нормально…
Отдышавшись до петли
Простить, смешав, потери и утраты,
Всеядности кладбищенской земли
Пожертвовав тупой удар лопаты.
За все мои высокие грехи
Мне денег в рот досыпят сами боги,
Чтоб я молчал и не читал стихи
Мешая перевозчику в дороге…

Безверье рождает — тлен. Это хуже плена…
В наручниках есть стремление к внутренней свободе.
А так… не предательство, не измена,
Просто нет веры. Все на исходе…
Родная, я тоже ходил по этому краю.
Всковыривал вены и носом дышал в Пространство.
Познанье того, что от любви умирают? —
Легко переходит в почти беспробудное пьянство.
Но даже в предрвотном, дурманном, хмельном угаре…
Когда молча падаешь в мягкую прель асфальта —
Вся лирика кажется бряцаньем на кифаре,
Разбросанным в лоне рек, словно цветная смальта.
И вязкая кровь от спирта горчит устало,
Неспешно сползая с разбитой губы на плиты…
И не было слышно хотя бы зеванья зала,
Но зрители были — эстеты и сибариты.
Родная, мне тоже хотелось мечтать, и петь, и
За руки держать детей, гуляя втроем по саду,
И птицам весною распахивать дверцы клети,
И каждому дню давать по гитарному ладу.
Ты помнишь, я тоже использовал галстук для…
Тот самый, который ты же мне подарила.
Какой удобной себя проявила петля…
Скользящим узлом, по шелку, без всякого мыла.
Конечно, не помнишь… Я не писал сам,
Друзья и не знали имени адресата.
Но шею долго уродовал то ли засос, то ли шрам
Цвета несвежего финского сервилата.
Родная, все кончилось… Я, к сожаленью, жив!
И даже трезв сегодня, что, впрочем, редкость…
Неторопливо бросаю стихов ножи в
Прозрачную стену плача… плевать на меткость!
Мне не к чему ждать земных, неземных чудес,
Тяжесть разлуки влача по пустому кругу.
И если б Слово и вправду имело такой же вес —
Ты была бы здесь, удерживая мою руку.
Ты сумела б найти именно то звено,
Ту ноту, тот тон, тот оттенок краски…
А если там, наверху, Всевышнему не все равно
И он хочет увидеть счастливым финал развязки…
Родная, тогда не надо играть в судьбу!
А просто жить друг другом до того момента,
Когда мы услышим: «Божьему рабу
Венчается раба Божия…»
Занавес.
Аплодисменты…

Уезжаю от тебя
В нелюбимый мною город.
Чайки серые парят
Над Невою, и покорно
Сфинксы сторожат гранит.
В облаках больничной ваты
Голос, что-то говорит
О наличии крылатых
Самолетов, мыслей, птиц,
Но не ангелов, жестоко…
В неулыбчивости лиц
Сразу виден оттиск Рока.
В вежливости четких фраз
Снисхождение к невежде.
Все богини напоказ
Выставляют грудь в надежде,
Что появится герой,
Вырвет их из-под балкона
И умчит к себе домой,
В край вина и кардамона.
В мир, где солнце правит власть,
А зима бежит без боя.
Где целуют губы всласть
И смеются над судьбою.
Потому-то все подряд,
Морщась от дождя и ветра,
Музы жадно ловят взгляд
Загулявшего поэта!

Каждое утро несу конвертик
И, возвращаясь, не жду ответа.
Ты далеко, и тобою вертят
Разные люди… зачем-то… где-то…
Можешь быть слабой, это естественно,
А я… что я? Становлюсь философом.
Упиваясь собственным бездействием,
Оттачиваю ответные вопросы.
Народ пьет пиво. Его цена
Вполне доступная для поэта.
Кто-то спивается… Чья вина?
Кого-то в психушку везет карета.
Но я — камень. Меня можно бить,
Не боясь расколоть. Я не чувствую боли.
А если камню захочется пить,
Бросьте росинку, — и он доволен…
Тем более дождь. Такой, как здесь, —
На несколько дней стекловидной массой…
У «волчьего города» мокнет шерсть,
Но все попытки сбежать — напрасны.
А я вспоминаю твое лицо.
Вижу глаза… остальное застит
Небо, насыщенное свинцом.
Где же ты, где ты — наше счастье?
Ветер ознобом бежит по спинам
Каменных львов, те прижали уши…
Вечером водки глотну с малиной.
Мне не хотелось, но кашель душит.
Осень крадется походкой рысьей.
Я обещаю — мы будем вместе.
…Если однажды не будет писем,
Значит, тебе отдадут мой крестик…

Прозрачной веткой серебря
Безудержность крылатой ночи,
Немая доля многоточий
Взойдет над гробом декабря.
Раскроет ветреный мотив
Шальных и шалых губ русалки,
И горьким смехом из-под палки
Взлетит к венцу российских нив.
Разрежет вязь чугунных струй
Ограды, выковавшей — реку…
Волна подобна человеку,
Вдыхающему поцелуй.
В безветрии зеленых рос,
Когда линейный шепот громок
И рвань несдержанных постромок
Несет твой выдох под откос…
Разбрасывай шальную кровь!
Эпоха не считает всходов,
Пробившихся в душе народов,
Извечно топчущих Любовь!
Пусть даже я, не догорев,
В обугленном плаще презренья
Уйду…
Но было — Озаренье!
И цвет, и образ, и напев…

Черный город… Он не лечит душу.
Поливает спины львов слезами.
Сыростью тумана сфинксов душит
И глядит бесцветными глазами
На живого, гордого поэта —
Казака, художника, бродягу…
А у вас, наверно, бабье лето?
А у нас без зонтика — ни шагу…
В четкий ритм партикулярных линий
С древностью петровской позолоты —
Невозможно втиснуть запах пиний,
Вкус полыни, свежесть первой ноты
Хлебниковских строчек… И не надо.
Воздух здесь перенасыщен грустью.
Вязкая, чугунная ограда
Никуда меня уже не пустит…
Невская возвышенная слякоть
Давит с основательностью танка.
Даже Муза не решится плакать,
Чтоб не забрала к себе Фонтанка.
Говорят, что там вода воочию
Тянет к неизбывному покою.
Черный город вышел белой ночью
И уже идет,
сюда,
за мною…

Раздели со мною смерть,
Кареглазая подруга…
О Васильевскую твердь
Расшибает лица вьюга
Людям, шедшим до конца
Перпендикулярно веку.
Злые капельки свинца
Отмечали эту веху,
На груди или на лбу
Прорастая розой алой,
А плеваться на судьбу
Или глупо, или мало.
Тем, кого не втиснуть в строй,
Режут головы и ноги.
Милосердною сестрой
Представляется убогим
Обольстительная мгла
Деревянной крышки гроба…
Суд толпы, из-за угла,
Ждет, пока мы рухнем оба
В грязь и в пепел, в пыль и в тлен,
В лужу зависти и сглаза, —
Ибо в Книге Перемен
Наш конец давно предсказан.
Мир без смерти был бы сер…
Вот — с отчаяньем и верой —
На двоих один фужер
Самой быстрой,
высшей,
меры!

Она уедет в далекий город,
Где ждет супруг, где ждут друзья,
Где каждый камень любим и дорог,
Где все — ее, где все — не я.
Она уедет, наставит точек,
Простит сумбур моей руки.
Из состраданья изменит почерк,
Как ритм стиха в конце строки.
Ей будет больно, ей будет сладко,
Ее любовь прольет слезу.
Седой Исаакий поправит шапку,
А шпиль петровский наточит зуб.
Ей все там рады, напоят чаем,
Как бы случайно припрячут крест,
А если спросят: «Что отмечаем?»
Весь город грянет: «Ее приезд!»
Она забудет, и ей помогут
Под шум столичный, фужерный звон,
Все-все притрется, и понемногу
Сойдет с загаром вчерашний сон.
Она проснется, вполне уместно,
Заскочит в ванну и примет душ.
Холодный Невский широким жестом
Ее запишет в ранг верных душ.
Металл Фонтанки змеится в камне…
Я режу вены — течет любовь!
А волчий город глядит в глаза мне,
И скалит зубы, и лижет кровь…

В Петербурге не видно звезд.
Тучи в пляске святого Витта
Небо приняли за погост
В грязно-серых могильных плитах.
Я за ними в упор слежу
Из окошка шестой палаты,
Словно кладбищем прохожу
И считаю свои утраты.
На душе так легко — легко…
От обиды любой, невзрачной,
Сердцу хочется мотыльком
Биться в пламень луны прозрачный.
Или долго кричать в туман,
Поглощающий сны и даты,
Сквозь венозные воды ран
По каналам спеша куда-то.
А когда зазвенит мороз —
Солнце скупо и с неохотой
Облака из разбитых грез
Кроет временной позолотой…

Мне одиноко в небе без тебя…
И облака вздыхают, теребя
Край горизонта перышком лебяжьим…
А ты бесцельно бродишь в Эрмитаже
Среди холстов, портьер, скульптур, картин,
Старинных ваз, свисающих гардин,
Лепнины потолочной, стройных стен,
Диан, не преклоняющих колен
Перед мужчиной. Смотришь, не дыша,
На серебристый свет карандаша
Буше или Гольбейна. А паркет
Хранит твой шаг, как сохраняет след
Прозрачность неба, где сегодня нет
Тебя. И кажется, меж строк,
Я таю в небе. Пуст и одинок…

Я разучился плакать в Петербурге.
Здесь вообще не ценят сантименты…
Бросающие мелочь демиурги
Чертовски скупы на аплодисменты.
Я был один. Ни голоса, ни драмы.
Пустые руки. Волчий вой в карманах.
На фоне петергофской панорамы
Не чувствуешь оптических обманов.
Все кажется и ближе и теплее,
В особенности жесты или взгляды.
Над головой с кудрявым Водолеем
Флиртует звездноглазая наяда.
Немой намек, прозрачнейший донельзя,
Уже велит определиться в теме.
Мелькнет заря, закусывая трензель,
Но в целом все вокруг, такая темень!
И ходишь, снисходительно кривясь,
На общегородское лицедейство,
Нащупывая родственную связь
Иглы шприца с иглой Адмиралтейства.
Все чуть сутулы… Тяжесть чугуна
Нездешних туч успешно давит карму.
Нирваны нет… И мы — не та страна,
И Пушкин не похож на Бодгикхарму.
Никто не ждет счастливого конца.
Но все же как вплетается в молебен
Заметное присутствие свинца
И в пуле,
и в усталости,
и в небе…

Жизнь неспешно плетется по кругу,
Вдоль речушки к березкам и лугу,
А душа остывает под плугом,
Как распластанная борозда…
Под закатом — гуляю по лесу,
Служат сосны вечернюю мессу,
И багрового неба завесу
Отмечает скупая звезда.
Я когда-то из дома уехал
И упал в соловьиное эхо,
В отголоски ручьевого смеха,
Где о вечном лепечет листва.
Ходят кони в траве по колено,
Рвется луч из паучьего плена,
И седеет, смирясь постепенно,
Удалая моя голова…

Как стук колес вычерчивает ритм,
Как сердца стук подобен четкой дроби
Ночных копыт…
Извечный алгоритм,
Воздвигнутый над чередой надгробий
Живых существ, украсивших мой путь, —
Мужчин и женщин, лошадей и кошек,
Собак и птиц…
Их хочется вернуть,
Но тени так бесследно тают в прошлом.
Я одинок…
Пылает на плечах
Багряный плащ.
(Сиреневый?
Пурпурный?)
В моих глазах, как в каменных печах,
Дымится пепел погребальной урны.
Скулящий страх калечит души жертв,
Шагнувших в этот круг без покаянья.
Прожорливая выверенность жерл,
В моем лице нашедшая призванье —
Сминать, как лист лирических основ,
Судьбу и жизнь,
Прощенье и разлуку,
И детский смех, и радость чистых снов,
И мертвых клятв возвышенную муку.
Я чувствую свой страшный, черный дар
Всей яростью обугленного мозга.
Я рвал зубами вены,
Но пожар
Моей крови был безразличен звездам.
Я принял паству.
Выбирая ночь,
Когда медведи понимали слово
И искренне старались превозмочь
Звериной волей волю — рук другого,
А именно — мой жесткий произвол,
С которым я удерживал их страсти.
Дивились Рыбы, Скорпион и Вол
Моей незримой и врожденной власти.
Пастух медведей!
Выжженный на лбу
Извечный титул…
Вызов вере в небо,
Вселенной, раздувающей клобук,
И Року, обесцветившему небыль!
Я противопоставлен был всему
И был бы мертв при первом же намеке
Готовности —
приветствовать ту Тьму,
Что отнимает травяные соки
У заспанной поверхности Земли…
Поверьте, что слова с заглавной буквы
Меняют смысл, переродясь в пыли
В самшит, и кипарис, и бук…
Вы
Напрасно попытаетесь понять
Урок друидов.
Каменные руны
Не обратят затертый разум вспять
И не затронут выцветшие струны.
Медведи спят.
Ущербная луна
Дарует серебро косматым мордам.
В мои виски крадется седина
Неторопливым, матовым аккордом.
Как хочется уснуть…
Закрыть глаза,
Увидеть поле, полное ромашек,
Где над ручьем кружится стрекоза,
А в небе бродит облако — барашек.
Вот в этот мир хочу шагнуть и я,
Продолжив путь по кромке алой меди
Заката.
В те запретные края,
Где светится Арктур —
Пастух медведей…

Я свободен, как ветер
В кудрях ускользнувшей красотки!
Я улыбчиво-светел,
И возвышенна легкость походки.
Я иду по Москве,
Расточая прохожим улыбки.
В добродушной листве
Слышен отзвук мерцающей скрипки.
Не Ванесса, а жаль…
Демонесса — играет этюд!
Ах, какую печаль
По-э-те-с-сы вразвес продают…
Между дымом и пивом,
Чуть склоняясь, шепча наугад,
Перегарно-лениво
Закругляют концовку сонат.
Я люблю быть чужим,
Как сказала недавно одна.
Мне не нужен нажим,
Я и так с вами выпью до дна!
А когда разорвусь
И приму с панихидой судьбу —
В две строки наизусть
Так, чтоб было не тесно в гробу!

Вот и настала пустота
Навязанного отреченья…
Серебряная чернь креста —
Черней любого вдохновенья,
Дарованного темнотой,
Проникшей в голос, в кровь и в мысли.
Где, освященный немотой,
Твой остров (континент ли, мыс ли?)
Покинут мной.
Как Одиссей,
Я изгнан заживо из быта,
Из дома, из семьи, из всей
Возможной жизни…
Так избито,
Бездарно, пусто, лживо и
Не-пра-ви-ль-но!
Но, так уж вышло…
Поют влюбленным соловьи,
А разлученные не слышат
Сладкоголосья честных птиц,
Не видят в радуге всю гамму
Цветов.
Вот, в прорезях бойниц
Смерть размещает панораму
Для кладбища былых утрат,
Восторгов, встреч, записок, смеха,
Предновогодних канонад,
Степного дня, лесного эха,
Отхохотавшего костра…
О, как легко и непреложно
Все вдруг признали, что — пора
И далее так быть не должно.
Лишь поцелуй благую весть
Ждет, как ребенок у сугроба.
Он так поверил, что мы — есть!
И мы за ним
вернемся
оба…

Ты звонишь по телефону, говоришь, что очень рада,
Что растянутой разлуки непомерно длинный срок.
Мне все кажется — сегодня небо рухнет звездопадом,
И возьмет наш город в руки жадный, сладостный Восток…
Ты сидишь в тени, напротив, обхватив руками плечи,
Лисий взгляд, полуулыбка, как мерцанье янтаря.
Путешествие сквозь время и чарует, и калечит.
Мы оставим эту тему. Звезды молча догорят.
Удивительно, но пепел — к нам сюда не долетает.
Разве что, осколок черный стукнет в спину иногда…
И гадай — что это было? То ли просто рассветает,
То ли камушек случайный, то ль действительно — звезда…
Мы идем под этим ливнем, снегопадом, листопадом,
С божьей искоркой в ладонях, спотыкаясь на стихах,
И дыхание друг друга ощущаем где-то рядом,
На каких-то параллельно расположенных веках,
Или веках? Смутный выдох, вздох о прошлом безразличье,
Упоение свободой и удобством кандалов.
Избалованное солнце грянет всполохом синичьим
В вечном крике — вне пространства, вне акустики, без слов,
Без боязни, что услышат, что поймут или поверят…
Временной отрезок строчки — под названием «среда»…
Выдрав косяки с гвоздями, яростно срывая двери,
Мы оставим души — настежь…
Безоглядно, навсегда!

Теперь уже и я переживу
Щемящую размеренность событий.
Пусть грязный снег напомнит мне — халву
И серость неба — перламутр мидий.
Промозглый дождь — улыбку рейнских струй,
Колючий ветер — ласку первой ночи,
Холодный взгляд — апрельский поцелуй,
А твой отказ — надежду многоточий…
Я каждый минус зачеркну, и вот —
Сплошные плюсы нашего романа
Воссоздадут божественный кивот,
Вся боль уйдет, зализывая раны.
Убив любовь, вот так же мыслишь ты,
К ее могиле принося цветы…

Меж нами шесть часов.
Не шесть веков, не шесть вселенных,
Что до чисел Зверя…
Не я придумал нам с тобой любовь,
Но признаю, что я — в нее поверил.
Рассудок, как нетленный Парацельс,
Рекомендует быть сильней и суше…
И грязно-серый бинт холодных рельс
Наматывает на больную душу.
Ты виновата…
Но твоей вины
Не смоет кровь, не спишет смерть, а время,
Святым лучом скользнув из вышины,
Сияньем нимба озарило темя.
Ты далеко.
Ты мыслишь об ином.
Чего-то ждешь и так боишься встречи…
Но время перевернуто вверх дном,
И мне земля могильно давит плечи.
Река судьбы необратима вспять.
Я выдохнусь, изверюсь и устану.
Я без тебя не захочу дышать
И… перестану.

Два года любви и два года боли…
С белыми ромашками иду полем.
Тем самым, которое перейти —
Не жизнь прожить и не стать в пути
Верстовым столбом. Отсчитав столетья,
Муза подарит лишь междометья
А… или О… остается наполнить смыслом
Оба сосуда, подцепить коромыслом,
Водрузить их на плечи румяной красавице,
Улыбнуться и вскинуть бровь — нравится!
В этой стране все-таки много хорошего:
Такие снега выпадают совсем задешево.
Кругом белизна… словно идешь по крылу
Ангела, а если падаешь, то во мглу
(как в омут, сразу и с головою)
Такую звездную, что ощущаешь себя — звездою…

Умерщвленные разлукой,
Мерно падают столетья.
Кажется такою мукой —
Вдох на грани диколетья…
В мире пусто, в небе жарко.
Мы не вместе, мы — одни…
Из прозрачной пряжи Парки
Я выдергиваю дни.
Этот — влево, этот — вправо,
Этот — добрый, этот — злой.
Неприкаянная слава
Под трагической золой…
Невостребованность ночи,
Ибо — некого любить.
Косу, ножницы ли точат?
Все понятно без пророчеств.
После — траур многоточий.
И вообще…
была ли нить?

Чужая женщина со мною пьет вино
Неторопливо, нежась и смакуя.
Своих стихов нигде не публикуя,
Она меня простила… И давно
Забыла все, чем пламенный накал
Осенних листьев возвышал эпоху.
А опустевший розовый бокал
Взамен напитка наполняет вздохом.
Я чувствую, как винные пары
Густым дурманом отупляют разум.
Так страстно любят плаху топоры,
Ее целуя в стоне, до экстаза…
И так могилу начинает бить
Ознобом жажды алчущего воя,
А женщина, сумевшая — убить…
Тихонько плачет.
Дай ей бог
покоя…

Не умирай, ландграф…
Густая ночь
Над гробом встала, как над колыбелью…
И, обожженный ржавою купелью,
Дорожный ужас порождает дочь.
Ей имя — Смерть. Ее глаза белы,
В ее устах беззвучно бродит имя…
Твое, ландграф.
И сталь из-под полы
Дурманно бредит ранами косыми…
Ее ладони тянутся к теплу,
Ей не забыть хрустящий привкус плоти.
И, медленно отцеживая мглу,
Она идет по следу…
На болоте
Едва горят гулящие огни.
Твой конь, ландграф, покоится в трясине.
Все кончилось. Чешуйкою брони
Ползет луна на почерневшей сини.
О чем печаль?
Твоя душа мертва.
Любой герой есть нравственный калека.
Зачем твоя шальная голова
Так льнет щекой к щербатой плахе века?
Не умирай, ландграф…
Ты слышишь смех?
Ты видишь тех, что развалились в ложах?
Как пахнет псиной соболиный мех
Заезжих королев с холодной кожей…
Весь смысл игры — не в выборе ферзя.
На дисбаланс меж черным и меж белым.
Поставить жизнь, как правило, нельзя.
Свою нельзя.
Твою — поставят смело!
Поторопись, уже второй звонок.
На плечи плащ, зализанный ветрами…
И Тьма призывно ластится у ног,
И пыль иллюзий в одряхлевшей раме,
И боль…
Тупая, с левой стороны.
Твоя любовь теперь тебя не любит.
Шаг — до обитой войлоком стены…
И дождь по нервам монотонно лупит.
Не умирай, ландграф…
Корявый слог
Скупых доносов ближе к укоризне.
Перешагни.
Перелистни листок.
Пусть мир прогнил, а ты устал от жизни.
Но, отражаясь в пламени свечей,
Твоя судьба пригрелась в ожиданье
Насмешливого блеска на Мече,
Хранящем
непонятное
молчанье…

Я уезжаю в Дождь.
И вот ночной вокзал
Встречает вечер, вымытым до блеска.
Луна, раздвинув тучи-занавески, дробится в лужах тысячей зеркал.
Дождь льет, и льет, и льет смывая все подряд:
Окурки, мусор, пыль, песок и пепел…
На буйство струй под удивленный лепет
Лишь фонари сутулые глядят.
Обычная холодная вода с рыдающих небес,
Как божий гнев… Любой второй прохожий
Его так тонко ощущает кожей,
Что суеверно шепчет: «Я — не бес!»
Но молний нет как нет…
Нет грома. Благодать
прозрачной негой лечит… Души — настежь!
Любовь и дождь — непревзойденный пастиш
Времен, эпох, событий… Что считать?
Бессмысленно… дай смыть природному врачу
С лица — тоску, а с памяти — упреки,
пустые звуки, пошлые намеки,
Все эти «не люблю!» и «не хочу!»,
И быт, и быль, и боль, растерзанные сны,
Обиды, ссоры, замершие руки,
Неправду слов, безудержность разлуки,
Неверие в предчувствие весны.
Забыть… Две ложки коньяка добавить в кофе,
Но… прежде чем осмотришься окрест,
Под твой недорогой нательный крест уже готовят место на Голгофе.
Ты смотришь в Дождь, и тоже не до сна…
Оденем лес туманной пелеринкой
И двум еще не выпавшим дождинкам
Дадим украдкой наши имена…

Я шагаю по подсохшей корочке ожога.
Легкий укол и сукровица проступает сквозь трещины.
Боли никогда не бывает слишком много,
Но самая страшная — даруется рукой женщины…
Причем любимой.
Только любимой, единственной на земле…
Возможны вариации, но без этого чувства
Еще можно выжить, выпрямиться в седле,
Выломать тело до тихого костного хруста.
Пустить коня, именуемого Судьбой,
Вскачь по выжженной душе, чтобы горячий пепел
Взвился вверх, наполнил легкие ворожбой
И скомкал горечью строчек прощальный лепет.
Ты — любишь.
Я — люблю.
Разве это причина
Для того, чтобы вечно быть вместе?
Где был светлый лик, там сейчас личина
И прогорклый вкус ежедневной лести…
Если такое допущено богом на небесах,
Значит, это — крест и расплата за вечность — близко…
И ты когда-нибудь тоже почувствуешь тот же страх
За жизнь,
приравненную к выцветшей
долговой расписке…

Вдоль кладбища под вечер
Скорей спешу пройти…
Звезд желтенькие свечи
Едва чадят в пути.
Сосны сгоревшей вертел,
Дрожащий крик совы,
Душистый запах смерти
От скошенной травы.
Устало и тревожно
Вздыхает хлябью гать…
Я тоже думал, можно
Успеть и убежать…
Молился, было б силы,
Под карканье и трель
Упасть на дно могилы,
Как в брачную постель.
Где саван, а не платье.
Где не кольцо, а крест —
Чтоб распахнуть объятья
Последней из невест!

Была любовь… Был вектор и число,
Направленная линия движенья
И поцелуи до самосожженья,
Зеркальное, друг в друге, отраженье —
Всем вопреки или всему назло.
Назло законам, штампам, датам, шорам,
Ритмичности, цикличности вращенья,
Земного, неземного всепрощенья,
Как просьбы — навсегда отдернуть шторы!
Впустить в окно волну живого света
И, удивясь падению иллюзий,
Ночных химер, краснеющих конфузий,
Чуть поклонившись пораженной Музе,
Легко отдать невнятный дар поэта —
В обмен на счастье быть с тобою рядом.
Дышать, смеяться, улыбаться небу,
Молиться Богу, молоку и хлебу,
Идти вдвоем в возвышенную небыль,
В листопаденье и цветенье сада…
Была любовь, парящая, как птица.
Глаза в глаза, почувствовав дыханье,
Потребность говорить с людьми стихами,
Но кто-то свыше изменил названье,
Не дав ей и возможности — родиться…
А что теперь мы можем бросить миру?
Штамп в паспорте и сломанную лиру…

Одиночество стало — отчеством…
Небо — крышей, деревья — стенами.
Обреченный твоим пророчеством,
Я брожу облаками пенными.
В Петербурге легко состариться,
Здесь иные часы и скорости…
В фонарях монотонно плавятся
Все печали мои и горести.
Этот город с гранитной нежностью,
С розоватой луной над крышами
Дышит сам такой безутешностью,
Что любые страдания — лишние…
Эти встречи считать подарками —
Что пред каменным львом заискивать.
Не сутулясь бродить под арками,
Или дождь в свои вены впрыскивать.
Петергоф обнимать в подрамники
И высматривать птичье пение
Там, где листья плывут подранками
Вслед фонтанному откровению.
Все пастелью тумана смажется,
Все насытится вдохновением,
И слеза на щеке не кажется
Ни судьбою, ни преступлением…

Устаю от вранья,
От никчемной борьбы сам с собой…
Сонных туч полынья
Вознеслась над моей головой.
Ах, как тянет туда…
В запредельность скопления лиц,
Где осколками льда
Изрешечена плаха страниц.
Как не хочется петь
На костях отзвеневших надежд…
Огрызаюсь на плеть
И хватаюсь за крылья одежд
Проходящих богинь
С демоническим блеском в глазах…
Но какая же стынь
В оловянно-спокойных слезах.
Все равно, все равно…
Головой повалясь в ковыли,
Продырявлено дно
И свинец затерялся в пыли.
Из каких половин
Я судьбой этот узел связал?
У последней любви
Сладок вкус и смертелен оскал…

Сколько снега меж тобой и мной —
Километры хрусткой белизны.
Этой накрахмаленной зимой
Так надолго мы разведены.
Сколько непорочных простыней
Постелило сладострастье вьюг,
Но семнадцать бесконечных дней
Подтверждают истину разлук.
Сколько намелованных листов
Разложил декабрь только для —
Ста рисунков, тысячи стихов
И шальных записок на полях.
Сколько белогрунтного холста,
Брошенного утром в небеса,
Подарила каждая верста
Для портрета веры в чудеса.
Сколько лебединых облаков
Подтверждают, что не вечен снег
И веселый шум твоих шагов
Нас вернет к заждавшейся весне.
Ты не можешь обо мне не знать.
Я стараюсь справиться с тоской,
А искусству равнодушно ждать
Учат лишь за гробовой доской…

На бумаге мысли так нечетки…
Брошенные к свету впопыхах,
Строфы дней, размеренные четки
В совершенной формуле стиха.
Встречи обреченные на нежность,
Не касаясь, даже в мыслях, губ…
Совершенно северная снежность
В отзвуках фаготов, флейт и труб.
Марш бравурный, выдох на морозе,
Безразличья сладостная месть…
Рифмочки близки к банальной прозе…
Никаких подтекстов, все как есть.
Поцелуй, наложенный на веки,
Облегчает утомленность глаз.
Так ли трудно полюбить навеки,
Как и умереть в последний раз?
Как поверить в собственную старость,
Как увидеть ангела во сне,
Выясняя, сколько нам осталось,
У глухой кукушки на сосне.
Соком мяты и чертополоха
Склеить сердца рваные края
И ответить не кивком, а вздохом
На вопрос о смысле бытия…

Любовь — тоска…
И гроб — доска…
И тише времени