Николай Клюев - Стихотворения

1
Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум…
Златороги мои олени —
Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,
В голубой, полуденный край;
Там Микола и Светлый Исусе
Уготовят пшеничный рай!

Прихожу. Вижу избы-горы,
На водах стальные киты…
Я запел про синие боры,
Про Сосновый Звон и скиты.

Мне ученые люди сказали:
К. чему святые слова?
Укоротьте поддевку до талии
И обузьте у ней рукава! —

Я заплакал Братскими Песнями,
Порешили: В рифме не смел! —
Зажурчал я ручьями полосными
И Лесные Были пропел.

В поучение дали мне Игоря
Северянина пудреный том, —
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом.

Лихолетья часы железные
Возвестили войны пожар, —
И Мирские Думы болезные
Я принес отчизне, как дар.

Рассказал, как еловые куколи
Осеняют солдатскую мать,
И бумажные дятлы загукали:
Не поэт он, а буквенный тать!

Русь Христа променяла на Платовых.
Рай мужицкий — ребяческий бред… —
Но с рязанских полей коловратовых
Вдруг забрезжил конОпляный свет.

Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, —
Даль повыслала отрока вербного,
С голоском слаще девичьих бус.

Он поведал про сумерки карие,
Про стога, про отжиночный сноп;
Зашипели газеты: Татария!
И Есенин — поэт-юдофоб! —

О, бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь!
Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь!

Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес!

Жизнь-праматерь заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные —
Ненавистный Творцу фимиам!

2
Изба — святилище земли,
С запечной тайною и раем, —
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнАем.

На грядке веников ряды —
Душа берез зеленоустых…
От звезд до луковой гряды
Всё в вещем шепоте и хрустах.

Земля, как старище-рыбак,
Сплетает облачные сети,
Чтоб уловить загробный мрак
Глухонемых тысячелетий.

Провижу я: как в верше сом,
Заплещет мгла в мужицкой длани, —
Золотобревный Отчий дом
Засолнцевеет на поляне.

Пшеничный колос-исполин
Двор осенит целящей тенью…
Не ты ль, мой брат, жених и сын,
Укажешь путь к преображенью?

В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский, маковый закат —
Твои певучие чернила.

Изба — питательница слов
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать!
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих — матерый лапоть.

3

У тебя, государь, новое ожерельице…
Слова убийц св. Димитрия-царевича
Ёлушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки — свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы,
Я его любил.

И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.

Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире
Белизна псалтыри —
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка…
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт…
Грянет час вселенский,
И Собор Успенский
Сказку приютит.

4
Бумажный ад поглотит вас
С чернильным черным сатаною,
И бесы: Буки, Веди, Аз
Согнут построчников фитою.

До воскрешающей трубы
На вас падут, как кляксы, беды,
И промокательной судьбы
Не избежат бумагоеды.

Заместо славы будет смерть
Их костяною рифмой тешить,
На клякс-папировую жердь
Насадят лавровые плеши.

Построчный пламень во сто крат
Горючей жупела и серы.
Но книжный червь, чернильный ад
Не для певцов любви и веры.

Не для тебя, мой василек,
Смола терцин, устава клещи,
Ржаной колдующий восток
Тебе открыл земные вещи:

Заря-котенок моет рот,
На сердце теплится лампадка. —
Что мы с тобою не народ —
Одна бумажная нападка.

Мы, как Саул, искать ослиц
Пошли в родные буераки,
И набрели на блеск столиц,
На ад, пылающий во мраке.

И вот, окольною тропой,
Идем с уздой и кличем: сивка!
Поют хрустальною трубой
Во мне хвоя, в тебе наливка —

Тот душегубный варенец,
Что даль рязанская сварила,
Ты — Коловратов кладенец,
Я — бора пасмурная сила.

Таран бумажный нипочем
Для адамантовой кольчуги…
О, только б странствовать вдвоем,
От Соловков и до Калуги.

Через моздокский синь-туман,
На ржанье сивки, скрип косули!..
Но есть полынный, злой дурман
В степном жалеечном Июле.

Он за курганами звенит
И по-русалочьи мурлычет:
Будь одиноким, как зенит,
Пускай тебя ничто не кличет. —

Ты отдалился от меня,
За ковыли, глухие лужи…
По ржанью певчего коня
Душа курганная недужит.

И знаю я, мой горбунок
В сосновой лысине у взморья;
Уж преисподняя из строк
Трепещет хвойного Егорья.

Он возгремит, как Божья рать,
Готовя ворогу расплату,
Чтоб в книжном пламени не дать
Сгореть родному Коловрату.

Падает снег на дорогу —
Белый ромашковый цвет.
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет.

Вижу за окнами прялку,
Песенку мама поет,
С нитью веселой вповалку
Пухлый мурлыкает кот,
Мышку-вдову за мочалку
Замуж сверчок выдает.

Сладко уснуть на лежанке…
Кот — непробудный сосед.
Пусть забубнит впозаранки
Ульем на странника дед,
Сед он, как пень на полянке —
Белый ромашковый цвет.

Только б коснуться покоя,
В сумке огниво и трут,
Яблоней в розовом зное
Щеки мои расцветут
Там, где вплетает левкои
В мамины косы уют.

Жизнь — океан многозвенный
Путнику плещет вослед.
Волгу ли, берег ли Роны —
Все принимает поэт…
Тихо ложится на склоны
Белый ромашковый цвет.

…Супруги мы…В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах!

Наша деревня — Сиговой Лоб
Стоит у лесных и озерных троп,
Где губы морские, олень да остяк.
На тысячу верст ягелёвый желтяк,
Сиговец же — ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель,
Как рыбья чешуйка, свирель та легка,
Баюкает сказку и сны рыбака.
За неводом сон — лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле.

Порато баско зимой в Сиговце,
По белым избам, на рыбьем солнце!
А рыбье солнце — налимья майка,
Его заманит в чулан хозяйка,
Лишь дверью стукнет, — оно на прялке
И с веретёнцем играет в салки.
Арина-баба, на пряжу дюжа,
Соткёт из солнца порты для мужа,
По ткани свёкор, чтоб песне длиться,
Доской резною набьет копытца,
Опосле репки, следцы гагарьи…
Набойки хватит Олёхе, Дарье,
На новоселье и на поминки…
У наших девок пестры ширинки,
У Степаниды, веселой Насти
В коклюшках кони живых брыкастей,
Золотогривы, огнекопытны,
Пьют дым плетёный и зоблют ситный,
У Прони скатерть синей Онега,
По зыби едет луны телега,
Кит-рыба плещет, и яро в нем
Пророк Иона грозит крестом.
Резчик Олёха — лесное чудо,
Глаза — два гуся, надгубье рудо,
Повысек птицу с лицом девичьим,
Уста закляты потайным кличем,
Когда Олёха тесал долотцем
Сосцы у птицы, прошел Сиговцем
Медведь матёрый, на шее гривна,
В зубах же книга злата и дивна. —
Заполовели у древа щеки,
И голос хлябкий, как плеск осоки,
Резчик учуял: «Я — Алконост,
Из глаз гусиных напьюся слез!»

Иконник Павел — насельник давний
Из Мстёр Великих, отец Дубравне,
Так кличет радость язык рыбачий…
У Павла ощупь и глаз нерпячий: —
Как нерпе сельди во мгле соленой,
Так духовидцу обряд иконный.
Бакан и умбра, лазорь с синелью, —
Сорочьей лапкой цветут под елью,
Червлец, зарянка, огонь купинный, —
По косогорам прядут рябины.
Доска от сердца сосны кондовой —
Иконописцу, как сот медовый,
Кадит фиалкой, и дух лесной
В сосновых жилах гудит пчелой.

Явленье Иконы — прилет журавля,
Едва прозвенит жаворонком земля,
Смиренному Павлу в персты и в зрачки
Слетятся с павлинами радуг полки,
Чтоб в рощах ресниц, в лукоморьях ногтей
Повывесть птенцов — голубых лебедей, —
Их плески и трубы с лазурным пером
Слывут по Сиговцу «доличным письмом».
«Виденье Лица» богомазы берут
То с хвойных потёмок, где теплится трут,
То с глуби озёр, где ткачиха-луна
За кросном янтарным грустит у окна.
Егорию с селезня пишется конь,
Миколе — с кресчатого клена фелонь,
Успение — с пёрышек горлиц в дупле,
Когда молотьба и покой на селе.
Распятие — с редьки, — как гвозди креста,
Так редечный сок опаляет уста.
Но краше и трепетней зографу зреть
На птичьих загонах гусиную сеть,
Лукавые мёрды и петли ремней
Для тысячи белых кувшинковых шей,
То Образ Суда, и метелица крыл —
Тень мира сего от сосцов до могил.
Студёная Кола, Поволжье и Дон
Тверды не железом, а воском икон.
Гончарное дело прехитро зело,
Им славится Вятка, Опошня-село:
Цветет Украина румяным горшком,
А Вятка кунганом, ребячьим коньком,
Сиговец же Андому знает реку,
Там в крынках кукушка ку-ку да ку-ку,
Журавль-рукомойник курлы да курлы,
И по сту годов доможирят котлы.
Сиговому Лбу похвала — Силивёрст,
Он вылепил Спаса на Лопский погост,
Украсил сурьмой и в печище обжег, —
Суров и прекрасен глазуревый бог.

На Лопский погост (лопари, а не чудь)
Укажут куницы да рябчики путь, —
Не ешь лососины и с бабой не спи,
Берестяный пестер молитв накопи,
Волвянок-Варвар, богородиц-груздей,
Пройдут в синих саванах девять ночей,
Десятые звёзды пойдут на потух,
И Лопский погост — многоглавый петух
На кедровом гребне воздынет кресты:
Есть Спасову печень сподобишься ты.
О русская сладость — разбойника вопь —
Идти к красоте через дебри и топь
И пестер болячек, заноз, волдырей
Со стоном свалить у Христовых лаптей!
О мёд нестерпимый — колодовый гроб,
Где лебедя сон — изголовьице сноп,
Под крылышком грамота: «Чадца мои,
Не ешьте себя ни в нощи, ни во дни!»

Порато баско зимой в Сиговце!
Снега как шапка на устьсысольце,
Леса — тулупы, предлесья — ноги,
Где пар медвежий да лосьи логи,
По шапке вьются пути-сузёмки,
По ним лишь душу нести в котомке
От мхов оленьих до кипарисов…
Отец «Ответов» Андрей Денисов
И трость живая Андрей Филиппов
Сузёмок пили, как пчелы липы.
Их черным медом пьяны доселе
По холмогорским лугам свирели,
По сизой Выге, по Енисею
Седые кедры их дыхом веют.
Но вспять сказанье! Зимой в Сиговце
Помор за сетью, ткея за донцем,
Петух на жёрдке дозорит беса
И снежный ангел кадит у леса,
То киноварный, то можжевельный,
Лучась в потёмках свечой радельной.
И длится сказка… Часы иль годы,
Могучей жизни цветисты всходы, —
За бородищей незрим Васятка,
Сегодня в зыбке, а завтра — над-ка,
Кудрявый парень — береста зубы,
Плечистым дядям племянник любый!
Изба — криница без дна и выси —
Семью питает сосцами рыси.
Поет ли бахарь, орда ли мчится,
Звериным пойлом полна криница,
Извечно-мерно скрипит черпуга…
Душа кукует иль ноет вьюга,
Но сладко, сладко к сосцам родимым
Припасть и плакать по долгим зимам!

Не белы снеги, да сугробы,
Замели пути до зазнобы,
Не проехать, не пройти по проселку
Во Настасьину хрустальную светелку!

Как у Настеньки женихов
Было сорок сороков,
У Романовны сарафанов,
Сколько у моря туманов!
Виноградье мое со калиною,
Выпускай из рукава стаю лебединую!

Уж как лебеди на Дунай-реке,
А свет-Настенька на белой доске,
Неоструганой, неотёсаной,
Наготу свою застит косами!

Виноградье мое-виноградьице,
Где зазнобино цветно платьице?
Цветно платьице с аксамитами
Ковылем шумит под ракитами!

На раките зозулит зозуля:
«Как при батыре-есауле…»
Ты, зозуля, не щеми печёнки
У гнусавой каторжной девчонки!
Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца,
Мне во злат шатер не воротиться!
Не при батыре-есауле,
Не по осени, не в июле,
Не на Мезени, не в Коломне,
А и где, с опитухи не помню,
Я звалася свет-Анастасией!..

Вот так песня, словеса лихие,
Кто пропел её в голубый вечер
На дремотном веретённом вече?!
И сказал Олёха: «Это ели
Стать смолистым срубом захотели,
Или сосны у лесной часовни
Запряглися в ледяные дровни,
Чтоб бежать от самоедской стужи
Заглядеться в водопой верблюжий»,
«Нет, — сказала кружевница Проня, —
Это кони в петельной погоне
Расплескали бубенцы в коклюшках,
Или в рукомойнике кукушка
Нагадала свадьбу Дорофею…»
«Знать, прогукал филин к снеговею, —
Молвил свёкор, — или гусь с набойки
Посулил леща глазастой сойке».
Силивёрст пробаял: «То в гончарной
Стало рябому котлу угарно,
Он и стонет, прасол нетверёзый!..»
Светлый Павел, утирая слёзы,
Обронил из уст словесный бисер:
«Чадца, теля не от нашей рыси,
Стала ялова праматерь на удои,
Завывают избы волчьим воем,
И с иконы ускакал Егорий —
На божнице змий да сине море!
Неусыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!»

«Обрадованное Небо —
К тебе озёра с потребой,
Сладкое Лобзание —
До тебя их рыдание!
Неопалимая Купина —
В чем народная вина?
Утоли Моя печали —
Стань березкой на протале!
Умягчение Злых Сердец —
Сядь за теплый колобец!
Споручница Грешных —
Спаси от мук кромешных!»

Гляньте, детушки, за стол —
Он стоит чумаз и гол,
Нету Богородицы
У пустой застолицы!

Вы покличьте-ка, домочадцы,
На Сиговец к студеному долу
Парусов и рыбарей братца,
Святителя теплого — Миколу!
Он, кормилец в ризе сермяжной,
Ради песни, младеня в зыбке,
Откушает некуражно
Янтарной ухи да рыбки.

«Парусов погонщик Миколае,
Объявился змий в родимом крае,
Вороти Егорья на икону —
Избяного рая оборону!
Красной ложкой похлебай ушицы.
Мы тебе подарим рукавицы
И на ноженьки оленьи пимы, —
Свете тихий, свет незаходимый!
Русский сад — мужики да бабы,
От Норвеги и до смуглой Лабы
Принесем тебе морошки, яблок. —
Ты воспой нам, сладковейный зяблик!»

Правило веры и образ кротости,
Не забудь соборной волости!

Деды бают сказки,
Как потёмок скрыни,
Сарафаны сини,
Шубы долгоклинны,
Лестовицы чинны!
По моленным нашим
Чирин да Парамшин,
И персты Рублёва —
Словно цвет вербовый!
По зеленым вёснам
Прилетает к соснам
На отцов могилы
Сирин песнокрылый,
Он, что юный розан,
По Сиговцу прозван
Братцем виноградным,
В горестях усладным:

«Ти-ли, ти-ли-ли,
Плывут корабли —
Голубые паруса,
Напрямки во небеса,
У реки животной
Берег позолотный,
Воды-маргариты
Праведным открыты,
Кто во гробик ляжет
Бледной, лунной пряжей,
Тот спрядется Богом
Радости залогом.
Гробик, ты мой гробик,
Вековечный домик,
А песок желтяный —
Суженый желанный!»

Гляньте, детушки, на стол, —
Змий хвостом ушицу смёл,
Адский пламень по углам: —
Не пришел Микола к нам!

Увы, увы, раю прекрасный!..
Февраль рассыпал бисер рясный,
Когда в Сиговец, златно-бел,
Двуликий Сирин прилетел.
Он сел на кедровой вершине,
Она заплакана доныне,
И долго, долго озирал
Лесов дремучий перевал.
Истаевая, сладко он
Воспел: «Кирие елейсон!»
Напружилось лесное недро,
И, как на блюде, вместе с кедром
В сапфир, черёмуху и лён
Орёл чудесный вознесён.

В тот год уснул навеки Павел,
Он сердце в краски переплавил
И написал икону нам:
Тысячестолпный дивный храм,
И на престоле из смарагда,
Как гроздь в точиле вертограда,
Усекновенная глава.
Вдали же никлые берёзы,
И журавлиные обозы,
Ромашка и плакун-трава.
Еще не гукала сова,
И тетерев по талой зорьке
Клевал пестрец и ягель горький,
Еще медведь на водопое
Гляделся в зеркальце лесное
И прихорашивался втай, —
Стоял лопарский сизый май,
Когда на рыбьем перегоне,
В лучах озерных, легче соний,
Как в чаше запоны опал,
Олёха старцев увидал.
Их было двое светлых братий,
Один Зосим, другой Савватий,
В перстах златые кацеи…
Стал огнен парус у ладьи
И невода многоочиты,
Когда, сиянием повиты,
В нее вошли Озер Отцы.
«Мы покидаем Соловцы,
О человече Алексие!
Вези нас в горнюю Россию,
Где Богородица и Спас
Чертог украсили для нас!»
Не стало резчика Олёхи…
Едва забрезжили сполохи,
Пошла гагара наутёк,
Заржал в коклюшках горбунок,
Как будто годовалый волк
Прокрался в лен и нежный шёлк.
Лампадка теплилась в светёлке,
И за мудрёною иголкой
Приснился Проне смертный сон:
Сиговец змием полонён,
И нет подойника, ушата,
Где б не гнездилися змеята.
На бабьих шеях, люто злы,
Шипят змеиные узлы,
Повсюду посвисты и жала,
И на погосте кровью алой
Заплакал глиняный Христос…
Отколе взялся Алконост,
Что хитро вырезан Алёшей:
«Я за тобою по пороше!
Летим, сестрица, налегке
К льняной и шёлковой реке!»
Не стало кружевницы Прони…
С коклюшек ускакали кони,
Лишь златогривый горбунок,
За печкой выискав клубок,
Его брыкает в сутемёнки,
А в горенке по самогонке
Тальянка гиблая орёт —
Хозяев новых обиход.

Степенный свёкор с Силивёрстом
Срубили келью за погостом,
Где храм о двадцати главах,
В нем Спас в глазуревых лаптях.
Который месяц точит глина,
Как иней ягодный крушина,
Из голубой поливы глаз
Кровавый бисер и топаз,
Чудно, болезно мужичью
За жизнь суровую свою,
Как землянику в кузовок,
Сбирать слезинки с Божьих щек.
Так жили братья. Всякий день,
Едва раскинет сутемень
Свой чум у таежных полян,
В лесную келью, сквозь туман,
Сорока грамоту носила.
Была она четверокрыла,
И, полюбив налимье сало,
У свёкра в бороде искала.
Уж не один полет воочью
Сильвёрст за пазухой сорочьей
Худые вести находил,
Писал их столпник, старец Нил.
Он на прибрежии Онега
Построил столп из льда и снега,
Покрыл его дерном, берестой,
И тридцать лет стоит невестой
Пустынных чаек, облаков
И серых беличьих лесов.
Их немота родила были,
Что белки столпника кормили.
Он по-мирскому стольный князь,
Как чешуёй озёрный язь,
Так ослеплял служилым златом
Любимец царские палаты,
Но сгибло всё! Нил на столпе —
Свеча на таежной тропе,
В свое дупло, как хризопрас,
Его укрыл звериный Спас!

Однажды птица прилетела
Понурою, отяжелелой
И не клевала творожку.
Сильвёрст желанную строку
У ней под крылышком сыскал:
«Готовьтесь к смерти», — Нил писал.
Ударили в било поспешно…
И, как опалый цвет черешни,
На новоселье двух смертей
Слетелись выводки гусей.
Тетерева и куропатки,
Свистя крылами, без оглядки,
На звон завихрились из пущ.
И молвил свёкор: «Всемогущ,
Кто плачет кровию за тварь!
Отменно знатной будет гарь,
Недаром лоси ломят роги,
Медведи, кинувши берлоги,
С котятами рябая рысь
Вкруг нашей церкви собрались!
Простите, детушки, убогих!
Мы в невозвратные дороги
Одели новое рядно…
Глядят в небесное окно
На нас Аввакум, Феодосий…
Мы вас, болезные, не бросим,
С докукою пойдем ко Власу,
Чтоб дал лебёдушкам атласу,
А рыси выбойки рябой…
Живите ладно меж собой:
Вы, лоси, не бодайтесь больно,
Медведихе — княгине стольной
От нас в особицу поклон: —
Ей на помин овса суслон,
Стоит он, миленький, в сторонке…
Тетёркам пестрым по иконке, —
На них Кровоточивый Спас, —
Пускай помолятся за нас!»

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко», —
Воспела в горести великой
На человечьем языке
Вся тварь, вблизи и вдалеке.
Когда же церковь-купина
Заполыхала до вершины,
Настала в дебрях тишина
И затаили плеск осины.
Но вот разверзлись купола,
И вьявь из маковицы главной
На облак белизны купавной
Честная двоица взошла.
За нею трудница-сорока
С хвостом лазоревым, в тороках…
Все трое метятся писцом
Горящей птицей и крестом.

Не стало деда с Силивёрстом…
С зарей над сгибнувшим погостом,
Рыдая, солнышко взошло
И по-над-речью, по-над-логам
Оленем сивым, хромоногим
Заковыляло на село.
Несло валежником от суши,
Глухою хмарью от болот,
По горенкам и повалушам
Слонялся человечий сброд.
И на лугу, перед моленной,
Сияя славою нетленной,
Икон горящая скирда: —
В огне Мокробородый Спас,
Успение, Коровий Влас…
Се предреченная звезда,
Что в карих сумерках всегда
Кукушкой окликала нас!
Да молчит всякая плоть человеча:
Уснул, аки лев,
Великий Сиг!
Икон же души с поля сечи,
Как белый гречневый посев,
И видимы на долгий миг,
Вздымались в горнюю Софию…
Нерукотворную Россию
Я, песнописец Николай,
Свидетельствую, братья, вам!
В сороковой полесный май,
Когда линяет пестрый дятел
И лось рога на скид отпятил,
Я шел по Унженским горам.
Плескали лососи в потоках,
И меткой лапою, с наскока,
Ловила выдра лососят.
Был яр, одушевлён закат,
Когда безвестный перевал
Передо мной китом взыграл.
Прибоем пихт и пеной кедров
Кипели плоскогорий недра,
И ветер, как крыло орла,
Студил мне грудь и жар чела.
Оледенелыми губами
Над росомашьими тропами
Я бормотал: «Святая Русь,
Тебе и каторжной молюсь!
Ау, мой ангел пестрядинный,
Явися хоть на миг единый!»
И чудо! Прыснули глаза
С козиц моих, как бирюза!
Потом, как горные медведи,
Сошлись у врат из тяжкой меди.
И постучался левый глаз,
Как носом в лужицу бекас, —
Стена осталась безответной.
И око правое — медведь
Сломало челюсти о медь,
Но не откликнулась верея,
Лишь страж, кольчугой пламенея,
Сиял на башне самоцветной.
Сластолюбивый мой язык,
Покинув рта глухие пади,
Веприцей ринулся к ограде,
Но у столпов, рыча, поник.
С нашеста рёбер в свой черёд
Вспорхнуло сердце — голубь рябый,
Чтобы с воздушного ухаба
Разбиться о сапфирный свод.
Как прыснуть векше, — голубок
В крови у медного порога!..
И растворились на восток
Врата запретного чертога.
Из мрака всплыли острова,
В девичьих бусах заозерья,
С морозным Устюгом Москва,
Валдай-ямщик в павлиньих перьях,
Звенигород, где на стенах
Клюют пшено струфокамилы,
И Вологда, вся в кружевах,
С Переяславлем белокрылым.
За ними Новгород и Псков —
Зятья в кафтанах атлабасных,
Два лебедя на водах ясных —
С седою Ладогой Ростов.
Изба резная — Кострома,
И Киев — тур золоторогий
На цареградские дороги
Глядит с Перунова холма.
Упав лицом в кремни и гальки,
Заплакал я, как плачут чайки
Перед отплытьем корабля:
«Моя родимая земля,
Не сетуй горько о невере,
Я затворюсь в глухой пещере,
Отрощу бороду до рук, —
Узнает изумленный внук,
Что дед недаром клад копил
И короб песенный зарыл,
Когда дуванили дуван!..»
Но прошлое, как синь туман: —
Не мыслит вешний жаворонок,
Как мертвен снег и ветер звонок.

Се предреченная звезда,
Что темным бором иногда
Совою окликала нас!..
Грызет лесной иконостас
Октябрь — поджарая волчица,
Тоскуют печи по ковригам,
И шарит оторопь по ригам
Щепоть кормилицы-мучицы.
Ушли из озера налимы,
Поедены гужи и пимы,
Кора и кожа с хомутов,
Не насыщая животов.
Покойной Прони в руку сон:
Сиговец змием полонён,
И синеглазого Васятку
Напредки посолили в кадку.
Ах, синепёрый селезень!..
Чирикал воробьями день,
Когда, как по грибной дозор,
Малютку кликнули на двор.
За кус говядины с печёнкой
Сосед освежевал мальчонка
И серой солью посолил
Вдоль птичьих ребрышек и жил.
Старуха же с бревна под балкой
Замыла кровушку мочалкой.
Опосле, как лиса в капкане,
Излилась лаем на чулане.
И страшен был старуший лай,
Похожий то на баю-бай,
То на сорочье стрекотанье.
Ополночь бабкино страданье
Взошло над бедною избой
Васяткиною головой.
Стеклися мужики и бабы:
«Да, те ж вихры, и носик рябый!»
И вдруг, за гиблую вину,
Громада взвыла на луну.
Завыл Парфён, худой Егорка,
Им на обглоданных задворках
Откликнулся матёрый волк…
И народился темный толк:
Старух и баб-сорокалеток
Захоронить живьём в подклеток
С обрядой, с жалкой плачеёй
И с теплою мирской свечой,
Над ними избу запалить,
Чтоб не достались волку в сыть.

Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста!

Иная видится заставка:
В светёлке девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком —
Горыныч с запада ползёт
По горбылям железных вод!

И третья восстает малюнка:
Меж колок золотая струнка,
В лазури солнце и луна
Внимают, как поет струна.
Меж ними костромской мужик
Дивится на звериный лик, —
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!

Так погибал великий Сиг,
Сдирая чешую и плавни…
Год девятнадцатый, недавний,
Но горше каторжных вериг!
Ах, пусть полголовы обрито,
Прикован к тачке рыбогон,
Лишь только бы, шелками шиты,
Дремали сосны у окон!
Да родина нас овевала
Черёмуховым крылом,
Дымился ужин рыбьим салом,
И ночь пушистым глухарём
Слетала с крашеных полатей
На осьмерых кудрявых братий,
На становитых зятевей,
Золовок, внуков-голубей,
На плешь берестяную деда
И на мурлыку-тайноведа, —
Он знает, что в тяжелой скрыне,
Сладимым родником в пустыне,
Бьют матери тепло и ласки…
Родная, не твои ль салазки,
В крови, изгрызены пургой,
Лежат под Чёртовой Горой!

Загибла тройка удалая,
С уздой татарская шлея,
И бубенцы — дары Валдая,
Дуга моздокская лихая, —
Утеха светлая твоя!

«Твоя краса меня сгубила», —
Певал касимовский ямщик,
Пусть неопетая могила
В степи ненастной и унылой
Сокроет ненаглядный лик!

Калужской старою дорогой,
В глухих олонецких лесах
Сложилось тайн и песен много
От сахалинского острога
До звезд в глубоких небесах!

Но не было напева краше
Твоих метельных бубенцов!..
Пахнуло молодостью нашей,
Крещенским вечером с Парашей
От ярославских милых слов!

Ах, неспроста душа в ознобе,
Матёрой стаи чуя вой! —
Не ты ли, Пашенька, в сугробе,
Как в неотпетом белом гробе,
Лежишь под Чёртовой Горой?!

Разбиты писаные сани,
Издох ретивый коренник,
И только ворон на-заране,
Ширяя клювом в мертвой ране,
Гнусавый испускает крик!

Лишь бубенцы — дары Валдая
Не устают в пурговом сне
Рыдать о солнце, птичьей стае
И о черёмуховом мае
В родной далекой стороне!

Кто вы — лопарские пимы
На асфальтовой мостовой?
«Мы сосновые херувимы,
Слетели в камень и дымы
От синих озёр и хвой.
Поведайте, добрые люди,
Жалея лесной народ,
Здесь ли с главой на блюде,
Хлебая железный студень,
Иродова дщерь живет?
До нее мы в кошеле рысьем
Мирской гостинец несем:
Спаса рублёвских писем, —
Ему молился Анисим
Сорок лет в затворе лесном!
Чай, перед Светлым Спасом
Блудница не устоит,
Пожалует нас атласом,
Архангельским тарантасом
Пузатым, как рыба-кит!
Да еще мы ладим гостинец: —
Птицу-песню пером в зарю,
Чтобы русских высоких крылец,
Как околиц да позатылиц,
Не минуть и богатырю!
Чай, на песню Иродиада
Склонит милостиво сосцы,
Поднесет нам с перлами ладан,
А из вымени винограда
Даст удой вина в погребцы!»

Выла улица каменным воем,
Глотая двуногие пальто. —
«Оставьте нас, пожалста, в покое!..»
«Такого треста здесь не знает никто…»
«Граждане херувимы, — прикажете авто?»
«Позвольте, я актив из кима!..»
«Это экспонаты из губздрава…»
«Мильционер, поймали херувима!..»
«Реклама на теплые джимы?..»
«А!.. Да!..Вот… Так, право…»
«А из вымени винограда
Даст удой вина в погребцы…»

Это последняя Лада,
Купава из русского сада,
Замирающих строк бубенцы!
Это последняя липа
С песенным сладким дуплом,
Знаю, что слышатся хрипы,
Дрожь и тяжелые всхлипы
Под милым когда-то пером!
Знаю, что вечной весною
Веет березы душа,
Но борода с сединою,
Молодость с песней иною
Слёзного стоят гроша!
Вы же, кого я обидел
Крепкой кириллицей слов,
Как на моей панихиде,
Слушайте повесть о Лидде —
Городе белых цветов!

Как на славном индийском помории,
При ласковом князе Онории,
Воды были тихие стерляжие,
Расстилались шёлковою пряжею.
Берега — все ониксы с лалами,
Кутались бухарскими шалями,
Еще пухом чаиц с гагарятами,
Тафтяными легкими закатами.
Кедры-ливаны семерым в-обойм,
Мудро вышиты паруса у сойм.
Гнали паруса гуси махами,
Селезни с чирятами — кряками,
Солнышко в снастях бородой трясло,
Месяц кормовое прямил весло,
Серебряным салом смазывал,
Поморянам пути указывал.
Срубил князь Онорий Лидду-град
На синих лугах меж белых стад.
Стена у города кипарисова,
Врата же из скатного бисера,
Избы во Лидде — яхонты,
Не знают мужики туги-пахоты.
Любовал Онорий высь нагорную —
Повыстроить церковь соборную. —
Тесали каменья брусьями,
Узорили налепами да бусами,
Лемехом свинчатым крыли кровлища,
Закомары, лазы, переходища.
Маковки, кресты басменили,
Арабской синелью синелили,
На вратах чеканили Митрия,
На столпе писали Одигитрию.
Чаицы, гагары встрепыхалися,
На морское дно опускалися,
Доставали жемчугу с искрицей
На высокий кокошник Владычице.
А и всем пригоже у Онория
На славном индийском помории,
Только нету в лугах мала цветика,
Колокольчика, курослепика,
По лядинам ушка медвежьего,
Кашки, ландыша белоснежного.
Во садах не алело розана,
«Цветником» только книга прозвана.
Закручинилась Лидда стольная:
«Сиротинка я подневольная!
Не гулять сироте по цветикам,
По лазоревым курослепикам.
На Купалу мне не завить венка,
Средь пустых лугов протекут века.
Ой, верба, верба, где ты сросла? —
Твои листыньки вода снесла!..»
Откуль взялась орда на выгоне, —
Обложили град сарациняне.
Приужахнулся Онорий с горожанами,
С тихими стадами да полянами:
«Ты, Владычица Одигитрия,
На помогу нам вышли Митрия,
На нём ратная сбруна чеканена, —
Одолеет он половчанина!»
Прослезилася Богородица:
«К моему столпу мчится конница!..
Заградили меня целой сотнею,
Раздирают хламиду золотную
И высокий кокошник со искрицей, —
Рубят саблями лик Владычице!..»
Сорок дней и ночей сарациняне
Столп рубили, пылили на выгоне,
Краски, киноварь с Богородицы
Прахом веяли у околицы.
Только лик пригож и под саблями
Горемычными слёзками бабьими,
Бровью волжскою синеватою
Да улыбкою скорбно сжатою.
А где сеяли сита разбойные
Живописные вапы иконные,
До колен и по оси тележные
Вырастали цветы белоснежные.
Стала Лидда, как чайка, белёшенька,
Сарацинами мглится дороженька,
Их могилы цветы приукрасили
На Онорья святых да Протасия!

Лидда с храмом Белым,
Страстотерпным телом
Не войти в тебя!
С кровью на ланитах,
Сгибнувших, убитых
Не исчесть, любя.

Только нежный розан,
Из слезинок создан,
На твоей груди.
Бровью синеватой
Да улыбкой сжатой
Гибель упреди!

Радонеж, Самара,
Пьяная гитара
Свилися в одно…
Мы на четвереньках,
Нам мычать да тренькать
В мутное окно!

За окном рябина,
Словно мать без сына,
Тянет рук сучьё.
И скулит трезором
Мглица под забором —
Темное зверьё.

Где ты, город-розан —
Волжская береза,
Лебединый крик,
И, ордой иссечен,
Осиянно вечен,
Материнский лик?!

Цветик мой дитячий,
Над тобой поплачет
Темень да трезор!
Может, им под тыном
И пахнёт жасмином
От Саронских гор!

Полтава, день Покрова
Пресвятыя Богородицы