Михаил Семенович, приосанившись в плетеном кресле:
— Может быть, все может быть… А вообще-то я, помнится, был молодцом. М-да, молодцом!
Я почувствовал, что сейчас расхохочусь на всю веранду, и тихо смотался. Люди до того уже стали старыми, что и не чувствуют забавности разговора и неловкости даже не испытывают. Об интиме говорят, ну как о какой-то прочитанной книге или фильме…
Позавчера приехал таджикский прозаик Икрами. Вошел в столовую и говорит официантке Вале:
— Куда мнэ сэсть?
— Вот, пожалуйста, — говорит Валя, — тут сидят трое мужчин.
Икрами задумчиво интересуется:
— А нэльзя сэсть, где три женщины?
— Ну вот, если хотите, — указывает Валя, — вон стол, где, видите, даже не три, а четыре женщины. Только они такие молодые, что не очень-то развеселитесь. Ну как, посадить вас туда?
Тот глянул и покорно сказал:
— Нэт, спасибо, Валичка! Лучше сяду где мужчины, а то паслэдний аппетит пропадет.
И еще фраза на лестнице:
— Илья! Илюша! Ой, ну что ты за человек такой, ну остановись же, Илюша! Ты же очки забыл и вот возьми мое вязание! (Изумленно.) Ой, простите, я вас, кажется, спутала с моим мужем!
Он (старым козлиным фальцетом):
— Пожалуйста. Гм, гм… лет десять назад такая путаница могла бы вам дорого обойтись!
Она (фыркнув):
— Боюсь, что десять лет назад вряд ли нужно было вас опасаться. Сказали бы лучше, лет сорок назад!
Он (уже всерьез обиженно):
— Ну, это как сказать! Она (миролюбиво):
— Не обижайтесь, голубчик, я же вижу…
14 августа 1972 года.
Вот уже второй день, как наступила прохлада! «Прохлада» — это 23–25 градусов… Два с половиной месяца стояла жара 30–35 градусов. Такого лета лет сто, говорят, не было. Да еще год високосный… Вокруг Москвы горели торфяники и леса. Москва и Подмосковье недели две были затянуты дымом. Даже в сводках погоды говорили: «Температура 33 градуса, дымная мгла». Ну вот теперь, кажется, полегче будет. Впрочем, завтра и послезавтра обещают вроде снова 27. Неужели же не кончится эта жарища! Но старики наши дышат. Держатся за этот грешный мир цепко. Сейчас иду из столовой, а в холле Борщаговский что-то втолковывает гардеробщице Зине и гремит боржомными бутылками. Вошел с улицы Щипачев позвонить по телефону. Улыбнулся.
— Ты что же это, — говорит, — искушаешь Зиночку?! Вчера видел тебя около Сони. Теперь около Зины. Это что же: стопроцентный охват женского персонала Дома творчества?
— Да нет, Степа… никакого охвата и никакого обхвата (голос старый), руки, брат, дрожат. Не те, понимаешь, теперь уже руки… Я, проходя мимо, сказал:
— Если бы только руки…
Оба как-то грустно замолчали. И потом со вздохом:
— М-да… пожалуй… Ну ладно, пойдем, подышим воздухом!
И, шаркая, бодро засеменили на улицу.
Этот случай произошел в первые послевоенные годы. Вернее сказать, не случай, а эпизод. То ли это был 1945 год, то ли 1946-й, точно не помню. Отгрохотала Великая Отечественная война. Все оставшиеся в живых фронтовики, раненые и нераненые, возвратились домой. На душе у большинства из них было торжественно, даже вроде бы празднично. Все-таки как-никак остались живы! Особенно это касалось тех, кто возвратился целехоньким. Было трудно, но, что ни говори, повезло! Мужчины, отсидевшие всю войну в глубоком тылу, тоже радовались, но с некоторым смущением: слава Богу, бояться за свою судьбу, прикрываться справками и белыми билетами больше не нужно! Но чувство неловкости перед фронтовиками все-таки было. Что ни говори, а не фронтовик. Как ни хорохорься, что и твой труд был очень важен, а все-таки сидел за чужой спиной… Головой-то не рисковал. Вот и стали тыловики понемножку да потихоньку как бы смешиваться с фронтовиками. А некоторые, что понаглее, даже прямо стали называть себя участниками и даже инвалидами войны. Каким образом инвалидами, если руки-ноги целехоньки? А очень просто: «Я был контужен!» Вот и весь разговор! От контузии нет ни шрамов, ни ожогов… Поди попробуй разберись, так или не так. Однако бывали и исключения. Вот об одном таком эпизоде я и хочу рассказать.
Итак, 1945 год. Я только что выписался из госпиталя и получил комнату в коммуналке по Зубовскому проезду, в доме номер два. А мама моя Лидия Ивановна Асадова, школьная учительница, жила тоже в коммуналке, но по другому адресу: улица Кропоткинская (теперь она снова называется Пречистенкой), дом 28, квартира 16. Жила она там со своим мужем Евгением Михайловичем, инженером, «героически» отсидевшим всю войну в центре Москвы (он работал в Наркомате обороны). Моя мама вернулась из эвакуации и продолжала работу в школе. Мамина подруга, врач Ангелина Ивановна, познакомила всех нас с превосходным человеком полковником Гусевым, который работал преподавателем в Военной академии имени Фрунзе. Он был фронтовиком и потерял на войне ногу. Ангелина Ивановна жила в том же доме, что и моя мама, и частенько приходила к ней в гости. Квартира, в которой жила мама, была громаднейшая — девять семей! И жил в этой квартире некий Александр Алексеевич, по профессии снабженец. Мужчина огромного роста и страстный любитель выпить. На войне он никогда не был. У этого Александра Алексеевича был поразительный «нюх» на выпивку. В какой бы комнате ни собиралось застолье, где бы ни откупоривали бутылку, Александр Алексеевич неуловимым образом узнавал об этом мгновенно. Под любым предлогом он стучался в комнату и, войдя в нее, без рюмки уже не уходил. А иногда и так подключался к застолью, что становился чуть ли не главным участником встречи.
Однажды по случаю какого-то праздника к моей маме и ее мужу пришли гости. Был среди них и полковник Гусев. После первой же рюмки, а может быть, еще и до нее в дверях появился Александр Алексеевич.
— Лидия Ивановна, голубушка, — произнес он вдохновенным и умоляющим голосом, — вы самая чуткая и добрая женщина в мире! Неужели вы оставите без внимания мою страждущую и буквально истосковавшуюся душу? Сонька моя уже третий день не дает мне ни глоточка… Мне так плохо, что и сказать даже невозможно… Лидия Ивановна, солнышко, всего одна рюмка, и я спасен! Я вижу, ваши гости — хорошие люди. И пусть они меня простят!
Гости и в самом деле были людьми хорошими, и через несколько минут Александр Алексеевич, выпив очередную рюмку, уже рассказывал какую-то веселую историю, чувствуя себя за столом, как рыба в воде… В середине застолья речь зашла о войне. Выпили за победу и за мужество фронтовиков. Тогда эта тема была особенно злободневной и трепетной. Через некоторое время Александр Алексеевич произнес какую-то пошловатую шутку. Полковник Гусев, несколько распалившись, сказал:
— Вот вы тут слегка прокатываетесь по поводу фронтовиков, но, какими бы они ни были, они воевали. Понимаете, воевали! Бились за Родину! Да, мы теряли там руки, ноги, головы и животы… А вы, сидевшие в глубочайшем тылу, что вы теряли? Ну скажите мне, что?
— То есть как это что? — ухмыльнулся Александр Алексеевич. — Неужели же мы ничего не теряли? Нет, очень даже теряли!
— Что же, что? — снова загорелся Гусев. — Что же, хотелось бы знать, вы теряли за нашими спинами? Что?
— Что мы теряли? — нагловато прищурился Александр Алексеевич. — То есть как это что? А совесть? Вы что же думаете, легко терять совесть? Нет, дорогой мой, совесть потерять — нелегкая штука. Даже очень нелегкая! Даю слово!
Слова его потонули в бурном хохоте всех присутствующих. Вот такая это была любопытная история! И скажем честно, редкий человек был готов на такое признание!
30 марта 1998 г.
Старик Ахумян спрашивает библиотекаршу Елену Александровну:
— Какой сегодня будет фильм? Она отвечает:
— Джентльмены удачи. Жена ему кричит с лестницы:
— Тигра-а-ан, Тигра-а-ан! Какой фильм будет? Он снизу вверх:
— Туркмены на даче! Она:
— Ну, тогда не пойдем. Это скучно. Уходя, ворчит:
— Вай, какие фильмы дурацкие привозят, хоть бы «Чапаева» привезли!
Напротив меня в 29-й комнате живет старушка Наталья Сац. Она все время путается дверями и вместо своей комнаты без конца попадает в мужской туалет. Вот и сейчас в третий раз уже слышу:
— Батюшки, опять я в мужской туалет попала! Что за наваждение…
Через минуту:
— Ну вот и моя комната. Слава богу!
Какого-то старикана вызвали к телефону. Он басом на весь холл:
— Ну наконец-то! Я уже думал, что ты заболела или еще что-нибудь случилось. Как звонила? Да я уже две недели жду твоего звонка! Даже гулять выхожу только после десяти вечера и то на полчасика! (Она, видимо, ему говорит, что именно в эти полчасика она и звонила.)
Он:
— Этого быть никак не может. Да, не может, я тебе говорю! — Слушает. — А я говорю, не может! Ты понимаешь, что ты делаешь? Целых две недели я жду твоего звонка. Думал, не заболела ли ты, не случилось ли чего! Не знаю. Никакого звонка не было. Все хожу и думаю: не заболела ли ты, не случилось ли чего? (А ей, видимо, жутко не хочется ехать к старику.) Он:
