На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

Но, как перевести, как выбить из трухи —

и флейты цвет, и вязкий звук ткемали,

а я читал друзьям своих врагов стихи —

они – боялись и не понимали.

Вдруг мотылек, оконный старожил,

мне оказал беспочвенную милость:

взлетел, подлец, и крылышки сложил,

и жизнь моя – сложилась.

Ко мне приезжали друзья из Москвы,

пили пиво, курили и говорили с недоумением:

«Боже, как тебя ненавидят в столице,

как это всё – странно и абсурдно…»

Наверное, из-за того, что я

не приглашаю их на фестиваль «Киевские Лавры»? —

спрашиваю у своих друзей.

«Быть может…» – отвечали они.

Наверное, из-за того, что я

не публикую их в журнале «ШО»? —

спрашиваю у своих друзей.

«Быть может…» – отвечали они.

Наверное, из-за того, что я

пишу стихи гораздо лучше, чем те,

кто меня ненавидит?

«Быть может…» – отвечали они.

И тут мне вспомнился вечер,

покоцанный ветром, морем и джазом,

вечер в Коктебеле, который еще

не принадлежал никому.

В местном кафе, возлежа на дастархане,

мы беседовали с миловидной девушкой,

которая приехала на Волошинский фестиваль

из Верхних Сволочей Улюкаевской области.

Мы пили пиво, курили и говорили с недоумением.

Она мне рассказывала о поэте Кабанове,

о том, как с ним спала, о том, как он спьяну

читал ей ужасно пошлые стихи:

даже уходя, Кабанов забыл застегнуть ширинку!

«Боже, как я его ненавижу. И всё это —

странно и абсурдно, странно и абсурдно…»

Я, с сочувствием, ей поддакивал,

а, выпив еще пива, даже кричал на всё кафе:

«Мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!»

Это продолжалось до тех пор,

пока на горизонте не появился Андрей Коровин,

организатор Волошинского фестиваля,

и не позвал меня: «Кабанов! Саня,

пора выдвигаться на открытие!»

К чему я пишу всё это? А к тому,

что когда вы беретесь сочинять свободные стихи

или верлибр – знайте, что у вас это получится —

длинно, заунывно и бездарно.

Примерно, вот так. Вот так!

Я остался на осень в Больших Сволочах

и служил толкователем спамов,

мой народ – над портвейном с порнушкою чах,

избегая сомнительных храмов.

Я ходил по дворам – сетевой аксакал,

как настройщик роялей и лютней,

не щадя живота, я виагру толкал,

увеличивал пенисы людям.

Возращаясь на точку, и пыльный айпад

протирая делитовым ядом,

вдалеке, из-под ката, виднелся закат,

был мне голос негромкий, за кадром:

«Се – ловец человеков идет по воде,

меч, карающий – Богу во славу…»,

я припомнил чужую цитату в ворде:

«Беня знал за такую облаву…»

Забывая в смятенье логин и пароль,

черный шишел меняя на мышел,

я покинул содомную эту юдоль

и на Малые Высерки вышел.

Будто окорок вепря – коптился вокзал,

расставанием пахло до гроба,

больше жизни любил, но покуда не знал,

что в любви – я опасен особо.

Я извлечен из квадратного корня воды,

взвешен и признан здоровым, съедобным ребенком,

и дозреваю в предчувствии близкой беды —

на папиросной бумаге, плавая в воздухе тонком.

Кто я – потомственный овощ, фруктовый приплод,

жертвенный камень, подброшенный в твой огород,

смазанный нефтью поэзии нечет и чет,

даже сквозь памперсы – время течет и течет.

Кто я – озимое яблоко, поздний ранет,

белокочанный, до крови, расквашенный свет,

смалец густеющий или кошерный свинец,

вострый младенец, похожий на меч-кладенец?

Заслезилась щепка в дверном глазке:

не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,

из ключа, висящего на брелке —

отхлебнешь и ржавым заешь замком.

Покачнется кокон – пустой овал,

и под утро выпадет первый гвоздь:

я так долго двери не открывал,

что забыл о них и гулял насквозь.

Рукописный пепел к шайтан-башке

и звезда – окалиной на виске,

не найдешь коктебельский песок в носке —

набери в поисковике.

Прилетели они и взошли на порог —

мужуки в сапогах из сафьяна:

жук – пятнистый олень, жук – ночной носорог,

очарованный жук – обезьяна.

И смотрели они в дальний угол избы,

где висел под стеклом, у лампады —

странный жук – Иисус, жук – печальной судьбы, —

а другой и не надо награды.

Что есть истина, если источник пропащ,

рукомойник наполнен землицей,

снимет жук-прокуратор хитиновый плащ,

потому, что эквит – не патриций.

На могильных крестах проступает кора,

и мессия подобен рекламе,

человек-человек, расставаться пора —

со своими жуками-жуками.

Вдоль забора обвисшая рабица —

автостоп для летающих рыб,

Пушкин нравится или не нравится —

под коньяк разобраться могли б.

Безутешное будет старание:

и звезда – обрастает паршой,