(Париж.Рифма, 1960)
"Пусть один не воин в поле..."
Пусть один не воин в поле,
пусть толпой выходят в бой —
есть один лишь подвиг воли:
сила воли над собой.
Корабль обречен на крушенье,
и крысы бегут не к добру.
В своем основном прегрешенье
успею ль признаться перу?
Зияют зловещие щели,
пробоины гибнущих шхун.
Крушенья страшусь я — ужели
сродни мне хвостатый грызун?
Увы, я во всем малодушна:
веревки боюсь в вышине,
волной восхищаясь воздушной
боюсь я того что на дне.
Боюсь отражений на стенке,
наседок что клохчут в гнезде…
Боюсь оказаться в застенке
на хлебе одном и воде.
За то что погрязла я в прахе
(как крыса, залезшая в пруд),
за слабость, за все мои страхи
хочу я задать себе труд:
среди поколенья иного
(о годы отцовых отцов!)
среди претворяющих слово
в дела, но едва ли дельцов —
я почву архивную рою
пером, и в загробной стране
ищу неустанно героя,
противоположного мне.
Средь женщин с неженскою долей
нашла я в застене немом
одну — с вдохновенною волей
и с невозмутимым умом.
С героем встречаюсь я робко,
как с северным ветром волна.
Опять черепная коробка
моя рокотанья полна.
Она о пучине рокочет,
как раковина на песке,
что слабым гудением хочет
сказать о большом сквозняке.
Когда фонарщик зажигает
в густом тумане фонари,
девица друга поджидает,
чтоб ворковать с ним до зари.
Но друга нету. Нету друга.
Несется ветер второпях,
над крепостью летает вьюга.
Я друг ее — уже в цепях.
Что ты делаешь, невеста?
ситец режешь у швеи.
Но останутся без места
завтра рученьки твои.
Пусть папаша мой с мамашей
в захолустной тишине,
похлебавши тюри с кашей,
вспомнят завтра обо мне.
Отойдут душа и тело —
им труды уже невмочь.
А не ими ли хотело
сердце родине помочь?
чтоб рождались в ней живые
и свободные сыны…
Но ее городовые
оборвали эти сны.
Виноват я не пред Богом,
а всего лишь пред царем:
клал я по его дорогам
динамиты с фитилем.
Для борцов, за мной идущих,
я быть может колея,
для строителей грядущих
малая ступенька я.
Мой конец пришел весною.
Мне всего лишь двадцать пять.
Но с тобой, моей родною,
не придется мне поспать.
Будет стянута веревка,
покачнется высота,
и язык, кривясь неловко,
вывалится изо рта.
Умираю. Умираю.
Не поможет мне никто.
Холодна дорога к раю —
без калош и без пальто.
Сыро, блещет иней тонкий,
точно рыбья чешуя.
Дальний звонкий топот конки
средь тумана слышу я.
На колесах блещут спицы,
блещет дождь на драпе плеч.
С имперьяла колесницы
двух модисток слышу речь:
У франтих жакет на вате,
краска на каемке век —
а сегодня в каземате
удавился человек…
Блещут бронзовые канты
часовых вокруг тюрьмы.
Входят в крепость арестанты,
с ними вместе входим мы.
Звон часовни дребезжащий,
сахарный над кухней дым.
Спится ль им под утро слаще
или горечь снится им?
Гулко ходят часовые
между вышками стены.
Громыхают ломовые.
Утро. Фонари бледны.
Бледен школьник занимаясь,
бледен первенец царя.
И туманна занимаясь
петербургская заря.
Они выходят из тумана тенью,
идут ко мне, и с ними я живу.
С приговоренными, как в сновиденье,
я разговариваю наяву.
Но не движением телесных уст,
не голосом, а внутренним теченьем
летучих мыслей и упорных чувств,
обыкновенно связанных с мученьем.
Текли часы без уличного гула.
И ночь прошла, когда войдя до дна
в былое, на рассвете я заснула.
Приснилась мне народница одна:
с широкою и длинною косою,
спускающейся с правого плеча,
в рубашке с вышитою полосою,
и с горлом, ожидавшим палача.
Пусть с нею я не ездила на конке,
но я пишу в год пятьдесят второй,
в столетье дня, когда легла в пеленки
та девочка, тот будущий герой.
Прелестное и властное лицо
в согласии с фигурою бокалом.
Не золото — ее души кольцо,
а сталь с совсем особенным закалом.
На черной шейной ленточке эмаль.
Глаза с неописуемым гореньем.
На всем спокойном облике печаль
решимости и удовлетворенья.
Есть слово вера. Вера — обличенье
вещей невидимых, о Боге весть.
Легко дается страсти излеченье
тем, у кого такая вера есть.
Но у меня она совсем другая:
рожденная сто лет тому назад,
рабочим Петербурга помогая,
она входила в заводской посад.
Мастеровой с листовками под мышкой
встречался с ней за нежилым углом.
Жандармы с ней играли в кошку с мышкой,
а позже взяли шашки наголо.
Ей было лет неполных двадцать пять,
когда в пучину нищеты и горя
она нырнула, как в пучину моря,
откуда нет уже дороги вспять.
В тот год когда (в мечтах о многом)
ее носила в чреве мать,
в унылом доме умер Гоголь,
жизнь переставший понимать.
Малютка развивала голос
как все — в пеленках и в слезах.
Отец оставил ей свой волос,
а мать улыбку и глаза.
Лето. Над затоном мелким
крепко солнышко печет.
Все — на дне лесной тарелки —
камешки наперечет.
Трепетен над рощей зной.
В роще мается теленок.
Стон его предсмертный звонок,
на его сетчатке гной.
Муха в этот гной впускает
свой голодный хоботок.
Жизнь из смерти извлекает
для себя целебный ток.
Над теленком — с коркой хлеба
пятилетнее дитя.
светит солнце, с сини неба
две косички золотя.
Это маленькая Вера
с тумбочками ног в траве,
с взором сумрачным и серым,
с первой мыслью в голове.
Как долог день в коротком детстве
(где завтра дальше чем вчера)!
Нередко в нянькином наследстве
копалась девочка с утра.
Сегодня, это знает каждый,
дал нянюшкам свободу царь,
сказала в феврале однажды
она, открывши нянькин ларь.
Вот пуговки из перламутра,
вот карты: дама и валет.
В то важное седое утро
ей было ровно восемь лет.
Отец был властен непомерно,
упорен, вспыльчив и суров,
но все-таки и ей наверно
приятен был отцовский кров.
Как плющ, к погребице приклеилась плесень.
Соседей запущенный дом не имел.
Вокруг частоколом легло чернолесье.
На севере лес даже летом шумел.
Был дом средь деревьев как холмик кротовый.
Закрыт и на западе был горизонт.
Но в солнце и в дождь был для всех наготове
бесплатный сверкающий лиственный зонт.
С востока, где слышалось речки теченье,
все было заброшенно, пусто, мертво.
Все было засадой. А на развлеченья
отец не давал им почти ничего.
И только широкий и солнечный луг,
вздымаясь до самой черты небосклона,
где синее резко сливалось с зеленым,
указывал им направленье на юг.
