выдворят и отсюда.
***
Часом позже, в студии Эдвардо Фокина.
Эд вытаскивал всё новые и новые полотна, снимал покровы с гипсовых и глиняных статуэток и болтал без умолку:
– Мы с вами, друзья, переживаем ужасное время падения вкусов. Та самая терпимость привела к тому, что теперь любая пачкотня признается творчеством. Наивное и обывательское искусство выходит в тираж. Что мы видим в современных тенденциях дизайна? Разрушение форм. Как жонглер или фокусник, художник в наше время должен уметь выходить за пределы обыденности, но не терять функциональность вещи. Так появляются предметы интерьера, словно побывавшие в эпицентре ядерного взрыва, перевернутые вверх тормашками, размягчившиеся и даже отделенные, отторгнутые от своих прежних мест и значений. Что вы думаете, богатый инструментарий дает тебе крылья? Нет, он лишь делает досаду острее.
Надя разглядывала какую-то недоделанную скульптуру и улыбалась. У фигуры были готовы торс и голова, вместо рук торчали пучки медной проволоки. Рядом была пришпилена булавкой фотография модели.
– Мне вот эта ваша кареглазенькая очень нравится.
Эд не обратил на неё никакого внимания, продолжал:
– Человек, из заданных блоков в программе собравший любую х..ню, может её тут же напечатать. И это будет три-дэ-форм-концепт, и это будут покупать и станут этим восторгаться. То, что люди торгуют идеями, не новость. Но когда они замест таланта продают гэрбейдж…
Эдвардо регулярно приправлял речь англицизмами и вполголоса матерился, прокладывая маршрут по пыльным закоулкам своей мастерской. На стеллажах лежали свернутые в рулоны холсты, кальки, миллиметровая бумага. Какое-то стрёмного вида чучело с усами.
– Разговоры о деградации или смерти искусства или языка, по-моему, беспочвенны. О том, что в настоящий момент времени мы отвлекаемся на "загрязнение" или "шум", что нет ничего естественного, прочного, вечного, только пена дней. Но так ведь эта тончайшая вуаль и есть само биение жизни. Оно похоже на красочную мозаику, на круги из камней, на коллаж, ряд подобий, волнообразный узор. Немец (или австриец?) Гендель пишет оперу для английского двора на итальянском языке. В разные эпохи люди на западе увлекались восточным, и как мне видится, всё, что есть приятного из восемнадцатого века и ранее, в том числе, книжное дело, опера и фарфор, – всё украдено из Поднебесной. Комбатай, Юра, как это по-русски? Храбрость и ум недостаточные качества настоящего мужчины, для человека вообще. Необходимо взращивать широту взглядов, вкус, чувства, да-да. Русское дворянство, офицерство прежде всего да простят мне это слово – лирики, а лишь затем – люди при оружии, при шпаге. И для меня естественно сословие, что вы, Эдуард, презрительно зовете военщиной…
– Ты просто не ровно дышишь к мужчинам в униформе, вот и весь сказ. А я не устану твердить, что война и солдафоны – нечисть, общественная зараза.
– Тогда почему у тебя есть серия картин с русскими богатырями и святыми-воинами?
– Это другое. Это на заказ. За это мне деньги платят. Патриотизм популярен. Что не означает, что я надену лапти и косоворотку и скачусь до рисования лубков, политических комиксов. Меня не заставите в дождь и холод торговать матрешками у мостА.
– У мОста, Эдуард.
– Ваши речевые нормы требуют коррекции, Эдичка.
– Пусть моя безграмотность вопиюща, но ваши правки моей речи бестактны.
– О, ну я тогда тут всех младше и еще менее образованна, сразу видно, Уфа приехала! Говорите, говорите же еще, мне очень интересно пообтереться в среде питерской интеллигенции! Кура, греча и поребрик!
– Надинн, ну чито вы! Вы – настоящий человек в нашей компании. Мы – пустые, выхолощенные временем особы.
Эдик громко чмокнул воздух, подсел поближе к Заможскому, взял его руки в свои:
– А вот я не согласен! Во мне бушует вулкан страстей! Ау, какие у тебя ледяные пальцы!
– Бесстыдник… Старая кровь меня больше не греет.
Пан обменивается с Юрой быстрым многозначительным взглядом и спешит отсесть от пьяного Эдика в сторону.
Сидит Эд над иллюстрацией "Усадьба новгородского художника двенадцатого века" и думает печально, что отстал от жизни. Эх, вот это особняк! Не то, что я, до сих пор, по съемным комнатам.
– А ваш рисунок я позже переварю.
– Боюсь, вы потерпите фиаско. Целлюлоза для человека несъедобна.
– Александр Феликсович, я вас готова слушать часами. Почему вы ни пойдете в лекторы нашего ВУЗа? – подала голос Надежда.
– Я хочу, чтобы люди воспринимали мои слова не как теоретические концепции, а как живое чувство. И я не умею, читобы увлечь толпу. О чем я говорю свободно в частной беседе не получится передать многим. Мне будет неуютно за кафедрой, как за барьером для скаковых лошадей. Вольтажировать перед публикой. Юра, а вы домой?
– Да, мне завтра на другой конец города к семи утра. То есть, черт, уже сегодня.
Застегивает молнию на кожаной куртке, а руки не слушаются.
– Юра, как же вы поведете? Вы же под мухой. Не хватало еще, чтобы вас задержали службы правопорядка за вождение в нетрезвом виде.
– Я свою норму знаю. Это вон Эдик твой в зюзю. Пойди, утешь. Он там плачет, по ходу.
– Я? К чему – я? Ну, хорошо. Где он?
– В ванной.
– А где ванная?
– На втором этаже, направо.
– Юра, что вы с ним сделали?
– Э, думаешь, я домогался его любви? Фиг вам, очень мне это надо. Поэтому и рыдает.
Юра проверяет документы, напевая вполголоса.
– Но чито могу сделать я?
Юра шепчет что-то на ухо, до Нади долетает "иди-иди, а то он не в слезах утонет, а в собственной…" – "Ты его не мог остановить? Сколько вы еще выжрали вискаря?" Закрыл за Юрой дверь, вернулся.
– Надюша, у вас глаза уже слипаются. Ложитесь тут. Надо было вас отправить с Юрой?
– Спасибо, не волнуйтесь вы так, пан. Я написала Коле, он утром меня заберет.
– Ке малёрёз. Я не мог предугадать. Всё так хорошо начиналось.
– Что я, пьяного Эда не видела? Другое дело, что я могу чисто рефлекторно, с ним за компанию, потому что стала резко реагировать на запахи. Идите, отпаивайте его, чем найдете.
Художник лежал в одежде в ванной и в самом деле стенал и плакал. Резкий запах рвоты исходил от брошенного на пол мокрого полотенца.
– Эдвардо, вы как большое дзиця. Чито вам неймётся? Как можно так надраться, чито себя забыть? И вам не стыдно? Пойдемте, я помогу вам. Умойтесь, переоденьтесь и ложитесь спать.
– Уйди, с***! Я окружен вероломными льстецами, лицемерами и духовными кастратами! Ваше сочувствие неискренне! Ваши слова – лишь шаблон, с тем же успехом я могу слушать запись голоса, который будет повторять одно и то же, как автомобильный самоучитель английского!
