Слипаются устало веки,
Журчит январская вода —
Кто нам сказал, что мы навеки,
Что в мир пришли мы навсегда!
10 . 01.05
Пылинки не останется на сцене,
Которую покинуть решено.
Не только мы, но всё, что мы так ценим,
В одно мгновенье будет сметено,
Но если вдруг судьба сыграет шутку…
Остаться жить, когда весь мир умрёт,
Или спасти его, погибнув жутко:
Что сердце человека предпочтёт?
Что перевесит: ненависть и злоба,
Тупая алчность бешеных свиней,
Иль шорох листьев осени особый,
И мокрый снег над головой твоей?
Этот белый паяц – он и царь, и царица.
Совместив всех актёров в себе,
Представляет на сцене трагедию в лицах
О великой и страшной судьбе.
И искусственным солнцем пылают софиты,
Освещая тяжёлые дни,
Где поля сожжены, и герои убиты,
И блуждают по храмам огни.
Где иссякли фонтаны, сады в запустенье,
И костры из разорванных книг.
Человечину жрёт ненасытное мщенье,
И разлуку таит каждый миг.
Он играет, как бог торжества и печали,
Он выходит в конце на поклон.
На поклон, где нет зрителей в зале.
Между креслами пол запылён.
Как это вышло, никак не пойму —
Значенья слова изменяют:
Голуби в клювах приносят чуму,
Солнце рассудка лишает.
Тёплая осень дарит пожар,
Радуют холод и дождик.
Жжётся снежинка, как скипидар,
Звёздочкой чёрной на коже.
Тайное знанье лежит за пятак,
Не привлекая вниманья,
Храмом любви называют бардак,
Городом – тусклые зданья.
В каждом очкарике прячется жид,
Счастье пропитано страхом,
И беспризорник злобно глядит
В толстое брюхо монаха.
Истую веру хранит террорист,
Жулик с преступностью бьётся,
Только нетронутый буквами лист,
Чистым листом остается.
Прогуляемся по Бронной
Между «фордов» и «тойот»,
Где тусуется бессонный
Пёстрый праздничный народ.
Супермаркеты волшебны,
Как восточные дворцы,
В них становятся целебны
Гамбургер и леденцы.
Здесь дымятся жирным паром,
Кафетериев угли,
И повсюду стеклотара
Тех, что внутрь не вошли.
Дама в модном туалете,
С ней мажорный джентльмен,
Раб в строительном жилете,
Замер между серых стен,
Бритый кент
С блондинкой рядом,
Толстый мент
С опасным взглядом,
Но беспечных нету глаз
Каждый что-то ищет в нас.
Жаждет радостных событий,
Ждёт, что станет хорошо.
Но желаний исполнитель,
Почему-то не пришёл.
А вверху на сложной раме
Из железного говна
Две луны, одна – с рекламой,
А другая – так… Луна.
Нет смысла знать. Здесь нет ребёнка,
Что короля разоблачит,
И ложь, объявленная звонко,
Как голос истины, звучит.
Ведь раболепие заразно,
А пуля глупая точна,
Зло ярко и разнообразно,
А доброта – скучна.
С передовицы взгляд Вампира,
Направлен прямо на меня…
Всего три дня до смерти мира,
И до спасения три дня.
Я помню сотни
Каменных глыб, что в стенах
Моего дворца,
Но вдруг заметил росток -
Папоротник на крыше
Император Дзюнтоку (1197–1242)
«Я знаю все камни дворца моего» —
Писал император Дзюнтоку.
Не ведал я только ростка одного,
Что вырос на крыше высокой.
Проворною кистью, красивых пять строк,
В поклоне склонилась служанка.
И тянется к солнцу нахальный росток,
Написана новая танка.
Зелёный малыш посягает на трон,
Колеблется вечный порядок,
А император в себя погружён,
Он бродит печально по саду.
– И где тут страной и людьми управлять —
Он думает, щурясь от солнца.
Ведь даже травинку, и ту не унять:
Такие вот мысли японца.
Раньше это казалось мне выдумкой страшной,
Злобной шуткой в жестокой игре.
В наши светлые дни чем-то тёмным, вчерашним:
Жанна д’ Арк, что кричит на костре.
И я верил, и был мне порукой Коперник —
Позади первобытный мой страх:
Новый мир – на руинах разрушенных герник.
Хиросима – в цветущих садах.
Только понял со временем: люди – не боги,
Что меняют орбиты планет,
И у царства любви мы пока на пороге,
А ключа от ворот просто нет.
Но выходит теперь, что не люди, а звери,
И клыки наши снова остры.
И для новых пророков во тьме суеверий
Есть кресты у нас, есть и костры;
А дорога Прогресса, ведущая к звездам,
Привела нас в звериный загон,
Где над нами пищит электроникой грозной,
Технологии мёртвый бетон.
Пока ещё рано. Хозяйка мила.
За чаем тепло и уютно.
И нам ни к чему уходить от стола,
И думать о сиюминутном.
Ведь столько глобальных, острейших проблем
Ещё ожидают решенья,
Покуда не поздно. Мы юны совсем.
К тому же – такое печенье!
Ещё не стемнело. Мы верим судьбе.
Беседовать нам не приелось.
И можем беспечно позволить себе
Стихи, и надежды, и смелость.
Ещё мы не знаем, что нас не простят,
И наш разговор только начат,
Не видим, как тучи окрасил закат,
И алые всадники скачут.
И вышли из тени посланники тьмы,
И ждут у дверей кредиторы,
И время, холёные руки умыв,
Подписывает приговоры.
Звезда разрозненной плеяды
Петр Андреевич Вяземский родился в 1792, а умер в 1878 году, пережив практически всех своих известных современников и застав правление 5 российских императоров.
Всё пережить – и гнев, и милость
Друзей и недругов вдали,
Смотреть, как чаянья свершились,
Но счастья в мир не принесли.
Звездой разрозненной плеяды
Светить в необоримой мгле,
Светить, как тусклый свет лампады —
Последней искоркой в золе.
Узнать, как новые витии
Спешат надежды обмануть,
Узнать, что новый путь России —
В ухабах тех же старый путь.
Следить живым анахронизмом,
Как век титанов прошлым стал,
И карлики на механизмах
Всё конвертируют в металл.
Быть прозорливцем справедливым,
Но не пророком, не святым —
Служить для них каким-то дивом,
Как великаном цирковым.
Найти свое место в системе грибов,
Лоснящихся и краснорожих…
Они уже всюду, а ты кто таков,
С грибком, поражающим кожу?
Повсюду их шляпки, глядят в глаза,
На мху, на мохнатых камнях.
Они могут в душу мою влезать,
И знают всё про меня.
Какие-то мелкие, видно едва,
Другие – надули изгиб.
И я среди них забываю слова,
В траву прорастая, как гриб.
Но есть ещё ветер, несущий мух,
Широких озёр простор,
И космос холодный, могучий дух,
Что длань надо мной распростёр.
Над углями погасшими рук не согреть,
Променяв тишину на молчанье.
Несогласных привычно-внезапная смерть
Не заслуживает упоминанья.
И не то, чтобы слова об этом нельзя,
Только слишком обыденно, пресно.
Притупилось вниманье, и факты скользят —
Телезрителю не интересны.
Оглушает записанным смехом прайм-тайм,
Заслоняет значенье утраты,
И в прохладном «Мохито» утопленный лайм,
Погружается в свежую мяту.
И пока мы под утро в кроватях сопим,
Доверяясь беспечному богу,
Без присмотра оставленный, рушится Рим,
Подбирается море к порогу.
Распродажи шумят золотой мишурой
Распродажи шумят золотой мишурой,
И упорные люди спешат
Обустроить уютом Везувий родной,
Как и много столетий назад.
И Везувий под ними тихонько храпит,
Через трещинки в хрупкой броне,
Мотыльку-однодневке отнюдь не грозит,
Беспокойство о завтрашнем дне.
Окна глаз чудовища стоокого –
Чёрные шевелятся зрачки.
Человеческие тени бродят около,
Чтобы сбить с очкарика очки.
Город щерится, как пёс отпущенный
Отомстить накопленное зло.
Челюстями, по асфальту трущими
Костяное красное стекло.
Егман тонкий старится энигмою –
Разболтавшийся Шалтай-болтай.
Сохрани придумками из книг мою
Порванную душу. Защищай.
Защищай же, рыцарь, звонко падая
Вдребезги с дрожащего коня,
Как Всевышний защищает радугой
От Своей жестокости меня.
Люди-львы и люди-куропатки
Люди-львы и люди-куропатки,
Кошколюди и собаколюди
В хаосе, вернее, в беспорядке,
Мечутся – горошины на блюде.
Мышеглазки или глазомышки,
Мыши-люди с ангельским мечом,
Прогрызают жизнь до кочерыжки,
Бьют под-дых спартаковским мячом.
Шароосень в желтизне каштанов —
Разноцветный дом для чёрных птиц.
Почему в метро так много пьяных
Грустно дремлют тряпочками лиц?
Люди в форме, люди при погонах
Думают, как шизика достать,
И торчит мешком из под вагона,
Тот, кому на всё теперь плевать.
