Ровно час ночи
Колокольня во мгле — корабельная мачта.
И плывет одинокий удар,
как утопленник в черном затоне маяча.
Аспид ночи пометив неконченой фразой,
утонул одинокий удар…
Стекленеют глазами дома-водолазы.
Эхо выбросило на скалу колокольни
из воды одинокий удар, —
и залаяли псы, будто рядом — покойник.
Пять колониальных полотен
На том столе, где хлебы и бутылки,
есть живописный центр — гора плодов;
как две звезды, облили две коптилки
жаркое из ягненка светом снов.
А в вазе — виноград, видны прожилки,
и апельсины — лета дальний зов,
и фиги, те же цветом, что бутылки,
где пленное вино поет без слов.
И четверо мужчин, румяны щеки,
жаркое режут, ищут в кубках дно,
а мясо красное в крови и соке.
И лиловатый отблеск льет вино
на хлеб, на скатерть, на фарфор высокий,
на холст в углу, где все затемнено.
II. Экспедиция в страну Корицы
Тысячерукий лес закрыт для света;
людей в своем объятье крепко сжал он
и вечного не выдает секрета,
не уступая шпагам и кинжалам.
Здесь орхидея, попугай — примета
какой-то дикой жизни под началом
царицы тропиков и злого лета —
змеи, что скипетр заменила жалом.
Ужели распростерся здесь Гонсало
Писарро[5] — конь подушкой под плечами,
и желтое лицо, как смерть, устало.
А лихорадка влажными руками
уж сто солдат в могилу побросала.
Так побеждает лес и сталь и знамя.
Идет на пользу свежесть горных кряжей
поющим пленникам-колоколам,
индейцам с овощами для продажи,
дрова несущим на спине ослам.
На лицах кротость, благодушье даже,
хотя б спешили люди по делам,
и башни светлые стоят на страже:
надменность с благородством пополам.
Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,
струится жидким золотом, пока
не хлынет дождь иль ночь его не спрячет.
Под сенью дождевого колпака
мечтает Кито, что плывет к удаче,
что он — ковчег, а море — облака.
Высокой сьерры страж вооруженный,
посевов покровитель и скота,
она еще — кувшин необожженный
с небесным медом в синеве листа.
На высоте рукою напряженной
с зеленым ногтем на концах куста
не может удержать изнеможенно
бродячих туч, где влага так густа.
Мечтает чудище с душою нежной,
чтоб жизнь его окончилась костром
и синий дым стал вечностью безбрежной.
На быстром солнце как щиты с гербом,
где шпаги — с ржавчиною неизбежной,
ограда из агав хранит мой дом.
V. Портрет испанца Сантьяго Карреры
Глаза за нами следуют, блистая,
из-под бровей, как хищных два зверька,
и в них мерцает нежность золотая
под отблеском смертельного клинка.
Луна и зеркало — броня простая —
сраженья отражали, как река;
и о любви и храбрости сухая
и длинная нам говорит рука.
Друг вице-короля и капитан Кастильи,
индейцев защищал он шпагой боевой,
но в жизни, прожитой в колониальном стиле,
стал эшафот последнею главой,
и клетку целый день по площади носили
с его отрубленною головой.
Веселой обновой весенний миндаль
встречает причастье. Над крашеной лавкой
пищит воробей, рекламируя травку
и синюю даль.
Идет распродажа весеннего снега:
пушистыми хлопьями сыплется с неба
и застит глаза тополиная мгла.
А струи дождя — как тростник из стекла…
Ковры расстелились от дома до школы,
и лужа средь луга — зеркальный осколок,
откуда выносит степенную грусть
на розовых ластах задумчивый гусь.
Пусть ливень по листьям стучит на машинке,
итог подводя лепесткам и тычинкам,
но ночью на грядках горят светляки:
горят подожженные вишни и розы,
камней самоцветных летучая россыпь.
Деревья — как отблески факельных шествий.
И кто бы подумал, что так недалек
тот месяц, когда опечатают жестью
плоды этих буйств, консервируя впрок,
и роща, за яром рыжея по-лисьи,
печаль спеленает в паленые листья.
Время, когда сердце хотело б скакать разутым,
как у девочки, грудь вырастает у дерева,
а нас охватывает страсть писать наши вещи
ласточкиными перьями.
Эти лужи — будто бокалы с чистой водою,
ее взмах крыла или травинка морщинит,
и как синий прилив этот воздух стеклянный,
где лодочка насекомого медленно стынет.
Вода с удовольствием сандальями шлепает,
москиты просеивают молчанье природы,
и воробьи подбирают клювом жемчужину
хорошей погоды.
На зеленых своих костылях,
инвалид с сотворения мира,
странствует он в полях.
С пяти начиная,
Млечный Путь над ним протекает
и кувшинчик его наполняет.
Труженик, своими антеннами
в реках воздуха занят он
рыбной ловлею неизменною.
Нелюдим, зажигает он ночью
в травяном своем доме
пенья скромного огонечек.
Свернувшись живым листком до зари,
он музыку мира хранит,
записанную внутри.
Уснул под утро летний ливень,
прибив к земле листки редиса,
и разморенная капуста
лоснится, словно аббатиса.
В мое окно впорхнула птаха
и мне протенькала про это.
И, как всегда, не обманула
меня пернатая газета.
Твоя любовь что кожа яблок
Твоя любовь что робкое прикосновенье
ребяческой щеки,
что кожа яблок
или с пасхальными орехами корзинка,
что трудные шаги
в той комнате, где умирала мать,
что дом в лесу,
верней — что бодрствующий плач в ночи.
Кролик, мой бедный брат, учитель мой и философ,
ты мне жизнью своей преподал урок смиренья:
ты в одиночестве ищешь золотую россыпь,
что тебе вечное вселенной круговращенье!
Мудрости маленький, скромный и тихий искатель,
листаешь, как книгу, влажно-сладкую капусту,
следишь за маневрами ласточек на параде,
как святой Симеон из зеленой кельи, без грусти.
Попроси бога дать тебе огород небесный,
огород с кристаллической капустой во славе,
фонтан сладкой воды для морды твоей прелестной,
и пусть над водою голубки полет свой правят.
В святости совершенной ты живешь рядом с нами;
коснется тебя святого Франциска вервие
в день твоей смерти. Длинными твоими ушами
детские души будут в небе играть, поверь мне!
В миниатюре — вечер в небе,
зеленый, желтый, темно-красный,
и звезды, сахарные будто,
и тучки, словно из атласа, —
вот яблоко с упругой грудью,
со снежным холодком на ощупь,
с речною сладостью на вкус
и с запахом небесной рощи.
Познания глубокий символ
и вестник с важным сообщеньем
о притяжении полов
иль о законе тяготенья.
Воспоминанием о рае
у нас в руке оно лежит,
и ангел запаха и вкуса
вкруг неба малого летит.
