С каким торжественным и радостным лицом,
С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь,
Что, резвой Талии решившись быть жрецом,
Досуги ты свои театру посвящаешь.
Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет,
Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет!
Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье
За тяжкие грехи, внушил тебе желанье
На этом поприще твоих изведать сил?
Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил,
В удел сужденную комическим поэтам?
Веселья все забыв, расставшись с целым светом,
Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить,
С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить
Насмешки остряков, нападки журналистов,
Суждения купцов, лакеев, копиистов, —
И словом, всей Москве отдав себя на суд,
За милость почитать, когда из снисхожденья,
Порядком осмеяв твое произведенье,
С ним вместе и тебя забвенью предадут.
Все это б доказать я мог легко примером, —
Но участи тебе других не можно ждать,
Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером;
Все станут и должны тебе рукоплескать.
Согласен и на то. Не скажем мы ни слова,
Как много ты ночей провел совсем без сна;
Положим, что твоя комедия готова,
Отдать ее в театр — забота лишь одна
Осталася тебе, — и вот из доброй воли,
Мытарства все пройдя, успеешь наконец;
Пиеса принята, расписаны все роли,
Друзья заранее плетут тебе венец,
Враги до времени свою скрывают злобу,
И ты, довольный всем, являешься на пробу,
Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил!
Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил.
Каких ты перенесть не должен испытаний,
Препятствий и досад, несносных истязаний...
Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда,
Награду приобресть не можно без труда».
Она перед тобой — твоя, в том нет сомненья!
И вот настал уж день желанный представленья;
На сцене ты давно — в ужасных суетах,
С смущеньем на челе, с улыбкой на устах.
К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь,
Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь,
И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья,
Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый.
Но вот шумит партер — сей грозный судия,
В суждениях своих нередко торопливый;
Пробило шесть часов — знак подан роковой;
Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая,
Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой,
Смятение свое и страх едва скрывая,
Спешишь среди кулис прижаться в уголок.
Хоть скромность лишняя — не авторский порок.
Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья
Исчезнут все твои надменные мечтанья,
Надежда пропадет — твой труд, в котором ты
Доселе находил одни лишь красоты,
Представится тебе столь мелким и ничтожным,
Что, всякий уж успех считая невозможным,
Предвидишь торжество завистников твоих,
Погрешности забыть стараешься напрасно,
Ошибка каждая и каждый слабый стих —
Все-все придет на ум теперь; ты видишь ясно:
Завязка сбивчива, интрига не верна, —
Так точно — боже мой! комедия дурна!
Все зрители должны дремать, заснуть от скуки...
Уже ты чувствуешь начало адской муки —
Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист;
Ты видишь пред собой — о, страшное явленье! —
Как сердцем ледяным холодный журналист
Подробно описав постыдное паденье
И подписью скрепив твой смертный приговор,
В листах своих тебя выводит на позор!
Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем
Ты вспомнишь мой совет — винишь, клянешь себя.
Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьем
Мученья новые начнутся для тебя.
Ты с трепетом глядишь на каждого актера...
Недаром за себя боишься и за них.
Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих.
А здесь другой, отстать не смея от суфлера,
Без точки с запятой не скажет ничего.
Терпи, Людмил! Терпи, а более всего
Показывать не смей ни гнева, ни досады.
Но вот уж наступил желанный час награды:
Могущество свое доказывать любя,
Партер шумит, кричит и требует тебя.
Все эти вызовы между собой похожи:
С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо,
Приятелям своим покажешь ты из ложи
Давно уже для них знакомое лицо —
Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою,
Но знаешь ли, какой ужасною ценою
За этот счастья миг ты должен заплатить?
Жрец истины святой, всегдашний бич порока,
Поэт комический льстецом не может быть,
И если не успел хорошего урока
Он дать насмешникам, надменным богачам,
Иль, кистью верною изображая нам
Бесстыдного ханжи смиренную личину,
Не смел сорвать с него обманчивый наряд,
Не смел сказать в глаза большому господину,
Что гордость есть порок, что славных предков ряд
Без собственных заслуг да тайны уваженья
Есть для него и стыд и поношенье;
Коль хитрость и обман, злословье и вражда
Судью не строгого найдут в тебе — тогда
Напрасно ты себя поэтом называешь;
Но если ты сей долг священный исполняешь
И смело обличать порок везде готов,
То знай, мой друг: полки бесчисленных врагов
Восстанут на тебя всеобщим ополченьем,
Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем,
Найдут погрешности, не сыщут в нем красот
И, чтоб верней убить едва возникший гений,
Творение твое, прекрасный, зрелый плод
Ужаснейших трудов, глубоких размышлений,
О, стыд, с каким-нибудь посланием сравнят!
Проснется клевета — зоилы зашипят.
Тогда, при помощи услужливых журналов,
Презренная толпа новейших ювеналов,
Тяжелых, как свинец, педантов и вралей,
И, словом, сборище парнасских всех шмелей,
Как туча над тобой разверзнется и грянет;
Под тяжким, желчью их напитанным пером
Твой юный, свежий лавр безвременно завянет.
И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том,
Что лучше век не быть комическим поэтом,
Без славы умереть, чем сделаться предметом
Злословья, и клевет, и злобных эпиграмм.
Ты хочешь мне сказать: — Я знаю это сам,
Поэтам истинным прилична ль боязливость?
Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? —
И рано ль, поздно ли, а верность, справедливость
Таланту твоему потомки отдадут:
Забвение твоим не может быть уделом;
Оставя за собой в твоем полете смелом
Ничтожных всех певцов, театр украсив наш,
Творения свои векам ты передашь! —
Прекрасно, милый мой! Большое утешенье,
Награда лестная — всю жизнь терпя гоненье,
По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть,
Безвестный кончив век, спокойно умереть,
Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства?
К чему нам льстить себя бессмертия мечтой?
Что слава мне тогда и что мне до потомства,
Когда в сырой земле и прах истлеет мой!
Что нужды мне, что свет и лживый и коварный
Раскается тогда в суждении своем?
Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный!
Коль славным хочешь быть, ступай иным путем:
Известность не всегда подруга дарованья!
Будь лириком, мой друг, примись-ка за посланья
Писателей, друзей хвалить не уставай!
Хороших — потому, что их хвалить не стыдно,
Дурных же — для того, чтоб не было обидно;
Описывай пиры, а чаще их давай!
А так как здравый смысл давно уже не в моде,
То можешь иногда писать и в мрачном роде.
Поймут тебя иль нет... что нужды — все равно!
А лучше и того, певец любви счастливой,
Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой,
Забавы юности, беспечность и вино.
«Да это, — скажешь ты, — не новые предметы,
В сем роде есть отличные поэты».
От них-то и живись! Гражданские права
Не значат ничего в республике словесной.
Талант украсть нельзя — так выкради слова.
Лети вослед мечты, крылатой и прелестной;
Все сны волшебные чувствительной души
И неги праздной сон описывай в тиши,
Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных,
Кипящей младости отцветшие года.
Короче, модных слов, талантом освященных,
Будь полным словарем — описывай всегда
Души растерзанной все бури и ненастья,
Цвет жизни молодой, грядущего обет,
Бывалые мечты, а пуще сладострастье:
Без этого словца в стихах спасенья нет.
Хоть это все старо — не спорю я нимало, —
Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало,
А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки?
Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу.
Разбавлены водой? Так что ж? Они легки.
Ошибки все простят богатому Людмилу.
Шампанским кто поит, того никто не тронь!
Нет смыслу, наконец, — зато какой огонь!
И словом: ты рожден писателем чудесным!
Ты должен славным быть, ты должен быть известным!
Стихам твоим гремит повсюду похвала;
И вскоре, может быть, без всяких затруднений,
По милости друзей и сытного стола,
Ты будешь все — талант, поэт и даже гений.
