– Ну так вот ты пойди поднажми, и все! – огрызнулся старшина, окидывая недоверчивым взглядом худощавую фигуру бойца. – А без тебя нам никак бы не догадаться, как это можно вытолкнуть машину из грязи. Мы ведь с луны свалились!
Но Герман, словно бы не замечая иронии старшины, затянул на шинели потуже ремень и не торопясь, вразвалку подошел к машине. Затем, встав боком, чуть присел и, упершись плечом в задок грузовика, повелительно крикнул:
– А ну, гвардия, падхады, навалысь! Раз, два, взяли!
И хлопцы, словно бы наэлектризованные этим уверенным голосом, стряхнув усталость, кинулись вдруг разом к машине. Ухватились, уперлись, нажали. И на глазах стало происходить почти чудо: безнадежно сидевшая по самый дифер в густой грязи машина, словно влекомая какой-то новой, неведомой силой, вдруг ожила и начала медленно выползать вверх. Ребята упирались изо всех сил, это верно. Но главной причиной успеха был Шангелая. И это сразу же бросалось в глаза. Весь он словно бы превратился в какую-то могучую стальную пружину. Лицо, обычно розовое, на этот раз побагровело, глаза сузились, а губы побелели. И упирался он в задок грузовика с такой силой, что на какой-то миг показалось, что это он один и выталкивает машину из тяжелой грязи.
В другой раз в селе Григорьевка, когда рядом не оказалось под рукой никого, он крепко обнял, оторвал от земли и поставил на борт грузовика почти полную столитровую бочку с горючим. И я теперь вспоминаю, что в любой работе Герман не щадил себя и выкладывался, как говорят, до конца. И лезгинку танцевал так, что захватывало дух, и в бою был там, где всего трудней. И за что бы ни брался, все делал очень серьезно, обстоятельно и важно.
Таким же, под стать Герману, и в работе, и в бою был и Володя Миронов, с той лишь разницей, что делал все весело, с улыбкой и смешком.
И в этом своем последнем бою работали Миронов и Шангелая как одна душа – уверенно, горячо и лихо. Зарядив свою установку, они кинулись помогать другим. В орудийном расчете старшего сержанта Ананьева одна из рам была плохо закреплена. Ананьев нервничал, ворчал, чертыхался. Пытался заново просунуть болт в сместившиеся боковые отверстия. Наступал рассвет. Вражеский обстрел усиливался, и от этого напряжение возрастало. Увидев неполадки у командира орудия Ананьева, Шангелая подскочил к его установке, уперся стальным плечом в тяжело груженную раму и сумел ее приподнять, а Ананьев с Мироновым втолкнули в оба отверстия закрепляющий болт. Поблагодарить ребят Ананьев не успел. Совсем рядом разорвался один снаряд, затем другой, третий. Загремела команда: «Всем в укрытие!»
Удивительная штука война! Трагическое и комическое соседствуют в ней зачастую почти рядом. В бою был ранен ефрейтор Рассыпнов. И веселого тут, разумеется, ничего нет. Но вот куда был ранен, это уже иной разговор. Рассыпнов был солдатом медлительным и осторожным. И когда прозвучала команда «Всем в укрытие!» и солдаты горохом посыпались вниз, Рассыпнов не сразу сиганул в траншею. Задержавшись на пару секунд на бруствере, он нагнулся, высматривая поудобнее место для прыжка вниз. И в этот-то самый момент, когда он находился в согбенной позе, небольшой осколок снаряда, проносясь мимо по касательной, угодил ему в то самое, ни в каких песнях не воспетое, выпяченное место. Рассыпнов подскочил, охнул и, на этот раз уже не выбирая места, торопливо, как ныряльщик, кинулся вниз. Через несколько минут, с задранной гимнастеркой и спущенными галифе, стоя перед санинструктором Башинским, Рассыпнов сокрушенно говорил:
– Ну, ты подумай! У меня вечно все не так, как у других людей. Родился двадцать девятого февраля. День рождения – раз в четыре года. Жениться собрался двадцать седьмого июня, а двадцать второго как раз война. И свадьба моя накрылась. И теперь вот смотри куда ранен… Глупей не бывает! Хороших людей ранит кого в руку, кого в грудь, а меня ты видел куда? Как мне про такое ранение рассказать? Ведь оборжут, скажут – от врагов удирал… Тьфу ты! Вот напасть!
Перевязывая Рассыпнова пониже спины, невозмутимый Башинский меланхолично басил:
– Ну шо ты зажурывся? Шо зажурывся? Хиба ж там нэ поймут, что ты кровь пролил на войне, а не на печке! А суженую твою як кличут?
– Ну, Ленка зовут, а что?
– А шо, а шо!.. А то, дурья башка, что зробылось у тэбе дило ще добре. Могло быть еще хуже.
– Хуже? Да куда ж еще хуже? Ну скажи, куда?
– Погоди, не ерепенься. Слухай сюды. Тэбе куда ранило? У «казенну часть», ну конечно, це нэ в ногу и нэ в грудь, это так, но тильки то скумекай, что садануло бы тебя нэ с этой, а с той стороны, с самой, значит, главной, и шо тогда? А тогда ты своей Ленке, хоть ты генералом приди с войны, ни на дух будешь не нужен! Какой ты тогда будешь муж? Никакой. А так ты придешь при полном оружии! А остальное все ерунда. А колы еще тебе и медаль яку-нибудь навесят, так про зад твой и вовсе не вспомнит никто… Нэ переживай!
Вражеский обстрел ослаб. Все снова кинулись к установкам. До залпа оставались считанные минуты. Батарея была почти готова к бою. Оставалось только вывинтить из головной части снарядов эбонитовые пробки и заменить их взрывателями. Обычно работу эту проделывают заранее на земле после разгрузки снарядов. Но сейчас из-за непрерывного обстрела риск детонации был слишком велик, и решено было завинтить взрыватели лишь перед самым залпом.
Работа кипела. Необходимо было спешить. Слева над Турецким валом начал прорезываться багровый диск солнца. Опасность обнаружения батареи утраивалась. Но вот работа почти готова. Осталось вынуть из окопа и вкрутить последний ящик взрывателей. Боец на дне траншеи что-то замешкался. Герман Шангелая птицей слетел к нему вниз. Поднял над головой ящик, протянул его Миронову:
– Держи, Володя!
Еще секунда, и он снова уже наверху. Затем, взяв с двух сторон ящик за ручки, они кинулись к батарее. Кинулись, но… не добежали… Крупный вражеский снаряд с воем грохнулся прямо между ними, как раз в ящик взрывателей. Попадание точное и прямое. И никакие силы уже не могли спасти этих замечательных ребят. На том месте, где только что стояли Миронов и Шангелая, вырос огромный столб дыма, пламени и земли… И вот странно: снаряд попал в ящик со взрывателями совершенно точно, как раз между бойцами, но Володя Миронов был убит одним осколком, всего одним, а от Германа Шангелая нашли только голову и правую руку. Ту славную «борцовскую», как шутливо называл ее сам Герман, с юных лет увлекавшийся вольной борьбой.
А еще через несколько минут прогремел наш могучий гвардейский залп. Залп, который, взламывая фашистскую оборону на подступах к Армянску, открывал проход нашим войскам на самом трудном участке. И швыряя в розовую небесную синеву наши огненные хвостатые ракеты, солдаты батареи, сжав зубы, как бы салютовали в память о двух прекрасных товарищах и бойцах – Володе Миронове и Германе Шангелая…
Вот я вспоминаю сейчас об этих ребятах. Вспоминаю и думаю: какая это, в сущности, безобразнейшая вещь – война! Сплошная гигантская трагедия, которая, словно бы гора из песчинок, состоит из сотен, из тысяч, из миллионов личных, индивидуальных трагедий, вот таких, как у Володи Миронова, Шангелая, Вити Семенова и великого множества таких же молодых и еще не видевших жизни ребят. О своих «радостях» я уже даже не говорю.
Как мало, наверно, я успел узнать о своих бойцах. В суровой и торопливой суете фронтовых будней, к сожалению, так и не нашлось времени обстоятельно поговорить с каждым. Герман Шангелая обожал лошадей и спорт. Володя Миронов, оказывается, страстно любил фотографию и мечтал быть оператором в кино. Об этом я узнал от его товарищей много позже. И вот, едва мы заговорили сейчас о фотографиях и кино, как память моя сразу же выхватила один короткий фронтовой эпизод.
Вижу его ярко-ярко, как цветной кинокадр. Залитый золотисто-розовым солнцем Турецкий вал за две недели до нашего наступления. Я с группой бойцов размечал за валом против Армянска будущие огневые позиции. Пришли мы сюда еще затемно через ворота. Но вернуться обратно тем же путем на этот раз не получалось. К утру враг открыл по воротам интенсивный обстрел. Решили его переждать. Забрались в окопчик, устроились поудобней. Закурили. Повели неторопливый разговор.
Сидевший у противоположной стороны окопа комвзвода лейтенант Борис Синегубкин серьезно и неторопливо, как и все, что он в жизни делал, свернул «козью ножку» и закурил. Вспыхнувшая спичка еще ярче осветила его лицо. Надо сказать, что на кончике носа Бориса всегда находилась крохотная, с просяное зернышко, красная точка. То ли родимое пятнышко, то ли еще что-то в этом роде. Круглолицый казах Сулейменов с откровенным любопытством устремил на нее взгляд. Заметив это, Синегубкин усмехнулся:
– Ну что, Сулейменов, интересно? – И чуть подмигнув нам, с напускной серьезностью добавил: – А известно ли вам, Сулейменов, что разглядывать пристально нос начальства уставом строго запрещено? – И видя замешательство солдата, все с той же непроницаемой серьезностью вздохнул: – Впрочем, ладно. Могу, если хотите, объяснить вам происхождение этой достопримечательности. Видите ли, Сулейменов, когда я был еще крошкой и спал на кроватке во дворе, прилетела однажды синица и клюнула меня в нос. Вот с тех пор так оно и осталось.
