Часть 2
Юность
Над Иорданом плакучая ива склонилась,
Плачет о юности, что на веку ей приснилась.
Юность Христа затерялась в Божественной мгле
И не оставила явных следов на земле.
Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!
Звёзды сияют, и каждая молится Богу.
Перекликаются птицы в благой тишине.
Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне.
Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний,
Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний.
Он может всё… Он не может почти ничего!
Он — человек, плоть зыбучая мира сего.
Тяга земли, как железо в крови, его держит.
Солнце в тумане. Божественный сон еле брезжит.
Отрок очнулся, как муха в глухом янтаре.
В доме тревога. Иосиф на смертном одре.
Чует страдалец: земля раскрывает объятья.
Рядом Мария, Христос и библейские братья:
Бледные отпрыски древних высоких кровей.
Чует Иосиф: уходит душа из ноздрей.
Жизнью своей дорожа, он боится расплаты.
Взгляд устремил на Христа, словно пламень косматый.
— Я умираю… За что? За кого? За тебя?
— Ты не умрёшь за Меня, ты умрёшь за себя!
Молвил Христос. И старик, пожелтев от печали,
Долго молчал. Все стояли и тоже молчали.
— Кто ты и что ты? — Иосиф спросил наконец. —
Матери даже неведомо, кто твой отец.
Ты — сирота, хоть и рос под моею рукою.
Я называл тебя сыном, забывшись порою.
Часто мне спать не давала, как нежить в ночи,
Тайна благого семейства… Мария, молчи! —
Мать, как зарница небесная, затрепетала.
— Не богохульствуй, Иосиф! — она прошептала,
И продолжала беззвучно шептать и шептать:
— Кто бы ты ни был, сынок, я всегда твоя мать… —
Шепот по воздуху плавал, как пух, невесомо,
Но отдавался в Христе пуще всякого грома.
— Мати, молчи! — вспыхнул голос его и потух.
Мать замолчала. И братья молчали вокруг…
«Бредил ли он?..» — размышляли библейские братья,
Тело отца отпуская в земные объятья.
Глухо об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.
Глухо псалмы распевали пещеры Кумрана,
Только о том прокуратору знать ещё рано.
Римская спесь на державную ногу тверда.
Понтий Пилат был спесивым и твёрдым всегда.
Службу тянул на Востоке покамест как всадник,
Патрицианской сандалии стоптанный задник.
Тайный лазутчик донёс, что бродячий зилот,
Некий Варавва, в пустыне смущает народ.
Речи пустые ведёт о каком-то Мессии,
Злобно при этом бросая угрозы косые:
«Мир, трепещи! Твоё золото в наших руках!..»
Рим не трепещет. Он знает, что делать и как!
Понтий Пилат разумел своё место и время,
А посему был решителен. — Конница, в стремя!
Каждый пророк золотыми словами богат.
Рыжий Варавва словами слегка рыжеват.
Но под его болтовню о Мессии грядущем
Двое подручных в толпе промышляли о сущем.
Отрок в четырнадцать лет на кочевье глухом
Слушал пророка, но думал совсем о другом.
— Это пустое! — он молвил в небесной тревоге.
— Это мне снится! — и двинулся прочь по дороге.
Трепет пустыни в его отозвался груди.
Облако пыли — и всадник Пилат впереди.
Топот всё громче, и вот вся пустыня трепещет.
Всадник всё ближе, и солнце на всаднике блещет.
Всадник всё выше, и поднял коня на дыбы:
Лунами в небе сверкнули копыта судьбы.
— Мальчик, беги! — крикнул всадник. И мимо, и мимо
С гиком промчалась железная конница Рима.
Отрок остался на месте молитву шептать.
Конница стала толпу и пророка топтать.
Травы горючей пустыни расти перестали.
Кони, и люди, и солнце, и месяц устали,
Боги устали… Пора возвращаться назад.
Бросил Пилат на прощанье рассеянный взгляд
И проронил, забывая побоище разом:
— Кончено дело! Пора приниматься за разум…—
Отрок остался один. Всё в пустыне мертво.
Облако пыли от конницы скрыло его.
Где-то пугливо всплакнула забытая птаха.
Он обошёл безответное лежбище праха.
Жертвы двойного обмана молчали пред ним,
Жертвы воров и закона, чей мир стал иным.
Он прокусил свой мизинец, и каплей кровавой
Он оросил то, что было недавно Вараввой.
Ожил Варавва и долго себя осязал
Ловкими пальцами вора. Вскочил и сказал:
— Смерть мне приснилась. Воистину я не покойник! —
Отрок спросил: — А ты веришь в Мессию, разбойник?
Тот усмехнулся и, руку на грудь положив,
Твёрдо ответил: — Я верю тому, что я жив,
Даже тому, что есть ты и что мы человеки.
Как тебя звать? — Иисус. — Я запомню навеки
Имя твоё. Может быть… — он вздохнул и побрёл
Вдаль по дороге, но счастья нигде не обрёл.
Отроку мнилось, что явится в мир преходящий
Новый пророк и что этот пророк — настоящий.
Глухо об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.
Тайна Мегиддо зарыта в былом и грядущем,
Но иногда открывается мимо идущим.
Город мерцал и манил, как видение в зной.
Отрок пятнадцати лет проходил стороной.
С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,
С левой руки дух лукавый, его искуситель.
Тёмная трещина слева его обошла
И зазияла, и плотным огнём обожгла.
Тридцать три века наружу взошли из забвенья
И населили идущее мимо мгновенье.
Тридцать три века, шагая на месте, прошли.
Тридцать три искры насквозь этот город прожгли.
Солнце Египта сражалось с луной Вавилона.
Пыль и цари осаждали врата Соломона.
Вдовы от страха шарахались тени своей.
В знойной пустыне годами снежил суховей.
Горы от ужаса падали в Мёртвое море.
Камень крошило паденье, как нищего — горе.
Лаяла нежить. Как волк, завывала овца.
Зверь не скрывался и сам выбегал на ловца.
Гордая юность в сердцах восклицала средь битвы:
«Смерть от оружья прекрасней вечерней молитвы!»
Плавало солнце, как жертва в священной крови.
Поле сраженья парило, как ложе любви.
Справа налево зловещая птица срывалась.
В плоть наизнанку душа на земле одевалась.
Рана Мегиддо зияла седой глубиной.
Мир безнадёжно застрял в этой ране ногой.
Плачь, сирота, как озябший кулик на болоте!
Плачь и молись, как стрела на последнем излёте!
С чёрными маками путал прохожий не раз
Чёрные раны пустых человеческих глаз.
Мёртвые руки хватали Христа за одежды,
Мёртвые зраки ловили в нём искру надежды.
«Важно ли это? — он молвил, идя стороной… —
Битвы земные чреваты небесной войной,
Люди с оружьем выходят из женского лона
И направляются в сторону Армагеддона…»
Грозно об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.
Бывший наёмник, в душе проклиная дорогу,
Шёл на Дамаск и хромал на военную ногу.
Старый бродяга, он ветром и дымом пропах,
В цапких репьях, как святая святых в черепах.
Сабельный шрам на щеке багровел неизменно,
И на губах выступала кровавая пена.
Он побирался, войну обходя стороной,
В узкие двери стучался разбитой ногой.
Смирный народ не любил незнакомого шума.
— Кто там стучится? — Война! — отвечал он угрюмо.
Бедный народ подавал, дорожа тишиной.
Мир подавал: он хотел рассчитаться с войной.
Нищий бродяга ни разу не вспомнил о Боге,
Шёл на Дамаск и хромал, словно пыль на дороге.
В тихой глуши он заметил Христа невзначай.
— Мир тебе, юность! А мне что-нибудь да подай!..—
Скошенный шрам багровел на щеке очевидно:
Кровная заповедь тень свою бросила, видно.
Юный Христос разглядел его рваную суть:
— Мир ни при чём. А тебе я подам что-нибудь.
Видно, забыл ты, сражаясь в крови по колено,
Что на земле людям жить подобает смиренно.
Вера твоя захромала в кровавом бою.
Жаль мне тебя и скрипучую веру твою…—
Выбрал дубок и тесал от корней до макушки —
Подал костыль, отряхая последние стружки.
— Это тебе на постылые ночи и дни.
Путь твой далёк. Но не дальше идущей ступни.—
Вспомнил бродяга свой путь и залился слезами,
А подаянье отметил такими словами:
— Есть чем поправить мою подорожную стать!
Есть чем в пустыне тоску и гиен отгонять!..—
Голос в пустыне звучал одиноко и сиро,
Это скрипела военная косточка мира.
Жизнь в Назарете стоит, как в колодце вода.
Вкус этой жизни никто не ценил никогда.
Северный житель снаружи похож на еврея,
Произношенье всегда выдает назарея:
Так жар и пот выдают нутряную болезнь,
Иль трагедийные хоры — козлиную песнь.
Как говорили бывалые люди на свете:
Кроме худого, что доброго есть в Назарете?
Слава о юноше, словно павлин поутру,
Резко кричала. Она не пришлась ко двору.
Вышел из дому Христос и увидел в тревоге:
Ветер опавшие листья метет по дороге.
Вышел из дому Христос и услышал с тоской:
Люди о нём толковали за чашей мирской:
«Встанет как столп, а в глазах его что-то играет.
Смотрит — не смотрит, а душу насквозь пробирает.
Кто он такой?..» И открыл на прощанье Христос,
Кто он такой… Но слова его ветер унёс.
Люди слыхали, как листья по ветру свистели.
Больше они расслыхать ничего не успели.
Люди видали, как пыль оседала вдали.
Больше они разглядеть ничего не смогли.
В серые дни, в непроглядные долгие ночи
Бедная матерь проплакала ясные очи.
Вспомнила мать, как волхвы ей шепнули тайком:
«Красное солнышко скажется только потом».
Мать напевала свою безответную песню,
И растекалась она по всему поднебесью.
ХРИСТОВА ПОДОРОЖНАЯ
Звёзды падают от грозной Божьей поступи.
Слёзы каплют на мои колени, Господи!
Я сижу перед окошком одиношенька,
И в глаза мои пылит его дороженька.
Путь-дороженька отецкой сиротинушки
Затерялася в неведомой старинушке.
Я проплакала свою святую кровушку,
Только негде преклонить ему головушку.
Где-нибудь сидит на камне-перекатушке,
А на камне том местечка нет для матушки.
Подле-около погибель обстолпилася,
И в чело сухая терния вцепилася.
И глядят ему в глаза ночные совушки…
Нет местечка для меня в его головушке.
Упадите, мои слёзыньки кровавые,
Не на долы, не на горы величавые,
Не на малую шатучую тростинушку,
Упадите на родную сиротинушку.
Задержался он на камне-перекатушке.
Пусть умоется слезами бедной матушки.
Отступися от него, погибель верная!
Отцепися от него, сухая терния!
Отлетите от него, ночные совушки!..
На моих коленях место есть головушке.
Голову кружит в горах неизвестность и страх.
Отрок семнадцати лет очутился в горах.
В этих местах, где вершины беседуют с Богом,
Где словно заяц петляет тропа по отрогам
И обрывается в пропасть ненастной порой,
В этих местах обитает великий покой.
Только орёл вещим криком пытает долину,
Перелетая с одной на другую вершину.
Отрок следил за ленивым полетом орла
И задремал, и природа вокруг замерла.
Бес ли мигнул, или жизнь пронеслась во мгновенье,
Он не заметил. Но путь изменил направленье,
И уходил в пустоту, где ни зги, ни следа.
Бездна манила туда — неизвестно куда.
«Ты загляни! — говорил ему голос оттуда. —
Ты загляни и увидишь бездонное чудо».
Жизнь пронеслась, или так показалось ему.
Он заглянул — он увидел бездонную тьму.
И потемнело лицо, и душа задрожала…
Слева толкнуло, а справа его удержало!
Ангел-хранитель его в этот раз удержал.
Бездна манила. Но путь его дальше лежал.
Бездна мрачила. Но день был спокоен и светел.
Дикий орёл пролетел и его не заметил.
Гордая юность хватает всегда через край.
Может, ей так и положено… Бездна, прощай!
В Тивериаде от бешеной скуки и злости
Римских солдат отвлекали игральные кости.
Старый и малый играли отважно и зло.
Старый проигрывал, малому больше везло.
Старость скрипела зубами, а юность смеялась:
— Полно, старик! У тебя ни шиша не осталось.
— Как не осталось?.. Играю на триста монет! —
Но молодой покачал головою в ответ:
— Нет у тебя ничего, кроме ветра и чести.—
Старый игрок был готов провалиться на месте.
В жизни держался не раз он на самом краю,
Даже с богами сражался в пехотном строю.
Он побледнел — на лице ни единой кровинки:
— Триста монет стоит раб на невольничьем рынке!
Ставлю на первого встречного как на раба!..—
Он проиграл… Делать нечего: это судьба.
Вышел должник на дорогу и встал на дороге.
Солнце садилось, и тени, как мёртвые боги,
Падали наземь… Христос проходил стороной.
— Эй, негодяй! Ты прошёл между солнцем и мной!
Честью клянусь, ты меня оскорбил своей тенью!..—
Юный Христос на одно задержался мгновенье:
— Ты проиграл Меня в кости и хочешь продать?
Я не желаю чужие долги искупать.
Прочь от Меня! — топнул оземь Христос. И без чести
Римский солдат провалился как нежить на месте.
Люди искали, тридевять земель обошли:
Только игральную кость на дороге нашли.
Люди Востока мечтали о тихом закате,
Мудрую старость встречая в пути, как дитяти.
Некий художник в пустыне увидел Христа:
— Вот человек! Вот где истина и красота! —
И на холсте под лазоревым небом пустыни
Запечатлел его образ, как злато на сини.
Вечно искусство, а прочее — ветер и дым.
Образ не лгал, и художник доволен был им,
И показал, трепеща от тщеславного чувства.
Глянул Христос на его золотое искусство.
— Это пустое подобье, как я посмотрю.
— В это подобье я душу вложил! — Но свою.
Вот тебе образ! — сказал назарей без обиды
И оторвал полотняный кусок от хламиды,
И не мигая лицо промокнул полотном,
И отпечатался истинный образ на нём.
Образ был слеп. И смутился художник бывалый,
Вместо глазниц он увидел пустые провалы.
Там, где Христос на глаза наложил полотно,
Было оно в двух местах, как огнём, прожжено.
Долго художник смотрел на такую картину,
Странным провалам ища не слепую причину.
Разно картину держал на виду пред собой.
Бездна времен пронеслась над его головой.
Мудрые люди мечтали о тихом закате,
Смерть на пороге встречая с улыбкой дитяти.
— Выше держи! — человеку промолвил Христос.
И человек над собою картину вознёс.
И пронизали её небеса голубые,
И ощутил он своими руками впервые
Трепет картины. И стала картина полней —
Заголубели пустые глазницы на ней,
И посмотрела картина живыми глазами.
Только на миг просияла она небесами.
Только на миг человеку явился Христос.
Вихрь налетел и в пустыню картину унёс…
Над Иорданом плакучая ива склонилась.
Плачет она о любви, что когда-то приснилась.
Тихо струится река по кремнистым полям,
Встречное озеро режет, как нож, пополам.
Город Магдала мерцал светляками и тмином,
Тёмные окна дышали цветущим жасмином.
Синяя даль на закате ещё синевей.
В горле павлина звенел, как в раю, соловей.
Розы цвели и дыханьем Христа овевали.
Старые женщины руки ему целовали
И восклицали, завистливым сердцем любя:
— Благословенны сосцы, что питали тебя! —
Подле колодца Христа повстречала впервые
Юная дева — её называли Мария.
Подле колодца, как млечная пена, нежна,
Тайно и страстно ему прошептала она:
— Я полюбила тебя, но печаль меня гложет,
Больше мгновенья терпеть моё сердце не может!..
Так прошептала и белой рукой обвила,
Поцеловала и веру свою предала.
Дрогнул любимый Христос и помыслил сурово:
«Это ловушка!» — и молвил от Духа Святого,
И полыхнули слова, как зарницы во мгле:
— Рано любить: Я покамест ещё на земле!..—
И зашаталась она, как былинка от ветра.
Пала на землю, и дрогнули тёмные недра.
Глухо об этом гремела вселенская ось
И рокотали пещеры, пустые насквозь.
Белою мглою окутаны горы крутые.
В тёмных пещерах скрываются люди святые.
Жизнь их проста, и желают они одного:
Видеть Мессию — Спасителя мира сего.
Это желанье трясёт их, как дикую грушу.
Это желанье спасает их детскую душу.
Это желанье Христос уловил на ветру —
Ветер надежды окно распахнул поутру.
Ветер любви освежает святые напевы.
Свечи горят и смеются, как белые девы.
Облако света плывёт над бегущей водой.
В братство завета попал назарей молодой.
Год испытанья положен уставом суровым.
Как в допотопной общине, все кажется новым.
Общая трапеза, общие жены и цель.
Каждый на месте, и место — отсель и досель.
Труд, и молитва, и грёза пещерною ночью,
Светлая грёза: увидеть Мессию воочью!
Что потерял, как в пословице, то и нашёл…
Год испытанья бесследно и молча прошёл.
И наконец наступила пора упованья,
И показал безответный Христос свои знанья.
Все оглянулись, когда отворил он уста.
В братстве святых наконец разглядели Христа.
Нищие братья и сёстры промолвили разом:
— Мудрость его превышает наш возраст и разум! —
Мудрый старейшина тихо и грозно возник
И объявил дерзновенной душе напрямик:
— Ты утаил свои знанья. Отныне за это
Ты отлучён на полгода от братства завета!
— Вон, нечестивец! — исторгнуло братство святых…
Знанье опасно — Христос эту мудрость постиг.
Где преклонял он главу, знают звёзды и травы.
Он изучал их повадки, и свойства, и нравы.
В полную меру он звёзды и травы постиг.
Через полгода вернулся он в братство святых.
Как человек он поведал ни мало ни много.
— Ты осторожен, — заметил старейшина строго.
— Что же ты хочешь? — с прищуром спросил он Христа.
— Всё я желаю! — открылась душа-простота.—
Весь я желаю и духом, и дыхом, и телом!
Весь я зияю и синим, и жёлтым, и белым!
Весь я желанье! — и грудь разодрал до кровей:
— Кровь хочет знать, что за тайна скрывается в ней!
Это не всё! — и ударил о землю ногою:
— Даже нога хочет знать глубину под собою!..—
Мысли раскинул мудрец и пытался поймать:
«Что же он всё-таки хочет, желал бы я знать?!»
И усмехнулся мудрец на такую докуку,
К мудрым глазам приложил свою долгую руку
И на Христа поглядел из-под долгой руки:
— Вижу, убогий! Желанья твои велики…
Путь мудреца протекает подземной рекою,
След наверху оставляя зелёной травою.
Звёздные выси дышали прохладой и мглой.
Мёртвое море шумело бессмертной волной.
Древние свитки шуршали загадками смысла.
Звёздная дума, дрожа, над свечою зависла.
Каменный сумрак в пещерной мерцал глубине.
Разум Христа созревал, как покой в тишине.
Мысли Христа вызывали у братьев смущенье…
После того, как Христос перешел посвященье,
Топнул старейшина оземь и сел в стороне:
— Ну-ка, скажи, что находится там, в глубине? —
Молвил Христос, топнув оземь разутой ногою:
— Чувствую землю на сорок локтей глубиною.
Дальше вода… — Быть не может! — заметил мудрец:
Так сомневается в щедрости мира скупец,
Так сомневается в силе врага полководец.
— Если ты прав, то копай в этом месте колодец! —
Заступ Христа прокопал без большого труда
Сорок локтей. А потом проступила вода.
Молча старейшина пил дерзновенную воду.
Слух о колодце, как трепет, прошёл по народу.
Долго вода оставалась свежа и чиста.
Солнце и месяц хранили колодец Христа.
Молча старейшина мерил долину шагами,
Щупал шершавую землю босыми ногами
И, наконец, топнул оземь и сел в стороне:
— Ну-ка, скажи, что находится там, в глубине? —
Топнул Христос в этом месте разутой ногою:
— Чувствую землю на сорок локтей глубиною.
— Верно! — заметил мудрец, ибо знанья его
Были на сорок локтей глубже века сего.
— Что под землей? — он спросил, не скрывая волненья.
— А под землей начинается камень забвенья, —
Молвил Христос. — Этот камень не любит людей.
Вглубь он идёт на тринадесять тысяч локтей.
— Знаешь ли ты, что под камнем? — старейшина впился
Глазками в истину. Юноша сердцем скрепился.
— Знанье опасно! — он поднял на небо ладонь: —
Я промолчу… — Говори, что под камнем? — Огонь.—
Вздрогнул мудрец от великого страшного слова
И потемнел. И продолжил дознанье сурово,
С правды срывая, быть может, последний покров:
— Знаешь ли ты, что таит твоя древняя кровь,
Кроме присущего запаха, цвета и вкуса?
— Я вспоминаю… — ответила кровь Иисуса, —
Красное солнышко света, добра и любви.
— Красного солнышка нет в иудейской крови!
Ибо Израиль, — заметил старейшина строго, —
Сверху ослеп, поражённый затменьем от Бога…
В эти пещеры я скрылся от века сего.
Знаю я больше людей, но не знаю всего…
В дальней пещере хранятся кувшины святые,
Полные древних таблиц. Письмена непростые
Важную тайну скрывают от мира сего.
Наши умы не смогли прочитать ничего,
Даже египетский жрец проницал их — но тщетно…
Знанья твои глубоки. Это сразу заметно.
Много ты взял, но откуда? Реши мой вопрос!
— Я прочитал все таблицы, — ответил Христос.
Старец вскочил: — Все таблицы! Не слишком ли много?
Ты утаил свои знанья, и следует строго
Вечным изгнаньем, быть может, тебя наказать.
Правда опасна… К несчастью, я должен сказать:
Знаешь ты больше меня, только прав ли ты знаньем?
Если не прав, Бог тебя поразит наказаньем.
Если ты прав, я — ничто… — и поник, зарыдав.
Слёзы кропили Христа — он воскликнул: — Я прав!
Кончено дело. Пора подниматься на Подвиг! —
Так он покинул пределы святых преисподних.
Долго об этом гремела вселенская ось
И рокотали пещеры, святые насквозь…
ПРИМЕЧАНИЯ
Библейские братья — сыновья Иосифа, рожденные до его брака с Марией.
