Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Пока из ребенка я становился мужчиной,
в мире под целыми странами, под континентами
клокотали ключи свободы.
Если в Кении перекрывали источник
группою мертвых тел,
он пробивался в Конго.
И кровью моих многочисленных братьев —
желтотелых и краснокожих —
приобреталось право
отвергнуть рабство,
поверить в удачу.
Изучая сиянье,
пронзали космос плоды человеческих рук —
металлические ананасы земного лета.
Они улетали к луне, бороздили небо,
пока из ребенка я становился мужчиной.

Дымно и жирно грибы висели над миром,
они —
как пираты —
смеялись над нашей надеждой.
Но день ото дня плотней становилась сеть,
сплетенная из человеческих рук,
пока из ребенка я становился мужчиной.
Пока из ребенка я становился мужчиной,
моя горделивая нация
отвергла хмель превосходства.
И стала сильнее, чем прежде.
Она достойно несет Человечеству
то, чем богата:
мудрость народа,
его свершенья,
доброе слово и музыку радости.

Как мальчик из стакана — молоко,
спокойно, безмятежно и легко
я пью твою целебную любовь,
а с нею — ты в мою втекаешь кровь.
Я постепенно становлюсь тобой.
Твоя судьба слилась с моей судьбой.
Когда я говорю, то, значит, ты
мне подала сигнал из пустоты.
Когда иду, иду лишь потому,
что я иду по следу твоему.
Не вижу ничего, — средь бела дня! —
прозрею, если взглянешь на меня.
О, чудо чувств! Как выдержать его
без доброго участья твоего?
Ты укрощаешь, как любовь велит,
все, что во мне безудержно бурлит.
И потому опять тебе шепчу:
будь тайной, я разгадки не хочу!

Пускай сто раз я обманусь, сто раз
разочаруюсь в том, пред кем я сердце
свое раскрыл, как трепетный бутон.
Пусть тот меня предаст, кого я спас
ценою жизни, пусть же проклянет
меня мой сын,
пусть даже не за тридцать,
а за один сребреник меня
мои друзья спокойно продадут.
Пусть ни одна не сбудется надежда,
пусть неудачи бросят в грязь лицом,
пускай я пожалею, что рожден,
пусть вместо благодарности я встречу
лишь злобу,
пусть исколет клевета,
ты не услышишь слова: бесполезно!

Я все же не скажу, что бесполезно
любить людей, я все же не скажу,
что проживу один, что обойдусь
без посторонних, ибо жизнь — жестока.
Я тихо и задумчиво скажу:
распахнутая дверь — мое доверье,
не будет подозрение на ней
висеть замком.

Любой в нее войти
свободно, без предупрежденья сможет.
Не буду ради одного Иуды
мешать войти десятерым правдивым.

Кто слабым был,
кто оступился прежде,
прийти сегодня чистым снова может.
Кто прячет нож сегодня под полою,
раскроет завтра братские объятья.

Нет, нет — я не сторонник всепрощенья.
Ни оправдания для лжи хочу,
ни милости для зла,
ни снисхожденья
к слезливым причитаньям лицемера.
Я пагубную слабость ненавижу,
как себялюбие или жестокость.
Но верю я: пороки преходящи!
Как мамонты и ящеры, во тьме
стремительных и медленных веков
исчезнут ненависть и подозренье.
Исчезнет злоба.
Вечна лишь любовь.

Пороки смертны. Человек — бессмертен.
Бессмертен человек. И только он.
Среди своих бесчисленных терзаний
он из доверья строит прочный замок.
В мучительной борьбе с самим собой
он в доброте своей найдет опору.

Нет,
твое прозрение не поза:
будь фарфоровою эта роза,
копия бы не передавала
всех полутонов оригинала.
И взирал бы ты в недоуменье
на цветок в лубочном преломленье,
на росинки, — до чего красивы! —
на ворсинки — до чего фальшивы!

Можно сходство передать всецело,
но не в том, не в том, конечно, дело,
что у розы столько-то тычинок
(их нетрудно срисовать с картинок)
и что чашечка такой-то формы…
Нет, ценили в розе до сих пор мы
то, что розу розою считали
и на ней тычинки не считали.
Разумеется, фарфор не вянет,
а цветок увянет — и не станет
белой розы или розы красной…
Но ведь роза смерти неподвластна,
и на смену ей придет другая.
Не искусственная. Нет. Живая.
Не чета подделкам из нейлона.
Чуть иная, чем во время оно.

И ваятелю и ювелиру
так скажу:
не сам цветок копируй.
Жизнь цветка раскрой на всех этапах,
передай его нестойкий запах,
что сродни оброненному слову.
Тайну розы положи в основу
своего творенья, чтобы судьи
оценили верность высшей сути,
сравнивая розу с настоящей —
преходящей и непреходящей.

Дрогнули от бурь твои колонны,
Абендланд, отцветший и седой!
Пусть падут! С востока разъяренный
Юный ветер мчится над тобой.

Дверь закрой! Уже гроза настала!
Первый ливень у границ твоих,
И хребты Кавказа и Урала
Сотрясает поступь молодых.

Ты же спишь, как старец, на перине.
Ты бессилен, ты давно зачах.
Пусть тебе не грезится, что ныне
От тебя Европа на сносях!

Нет, Европа мужа ждет иного.
Гниль твоя чужда ей и мерзка.
Жаждет, замирая, молодого,
Путы разорвавшего быка.

Он сумел одним ударом рога
Давний гнет разрушить до конца.
От него, разгневанного бога,
Ждет она прекрасного юнца.

Старый мир! Союз ваш был непрочен!
Юный бог возьмет ее, а нет —
Снова, шелудив и худосочен,
Лишь ублюдок явится на свет!

Там, где Данцигерштрассе начало берет,
Где стоит на углу ресторан,
Густав Мите с женой и ребенком бредет
И тележку со скарбом толкает вперед,
А дождь заливает разбитый комод
И дырявый, облезлый диван.

И когда ребенок до нитки промок,
Густав Мите вдруг заорал:
«Живодеры! Вы гоните нас за порог!
Вы рабочих согнули в бараний рог!
Вам бы только урвать пожирней кусок,
Благодетели, черт бы вас драл!..»

А прохожие оставались стоять
И глядели несчастью в глаза.
Сперва было трое, потом стало пять,
Десять, двадцать — уже их нельзя сосчитать,
Сотни здесь собрались — и толпу не сдержать,
И в толпе назревала гроза.

Густав поднял ребенка… Но в этот миг
За углом залаял сигнал:
Из участка полицию вызвал шпик,
К тротуару, урча, подкатил грузовик,
Господин офицер прохрипел: «Что за крик?!
Кто посмел учинить скандал?»

Он спрыгнул на землю. А кругом,
Как на кладбище, мертвая тишь.
Дюжий шуцман диван отшвырнул пинком
И ударил Густава кулаком:
«Ты, я вижу, с полицией не знаком!..»
Но тут заплакал малыш.

Это был щемящий, отчаянный плач,
И недетской звучал он тоской.
Густав сына обнял, шепнул: «Не плачь!»
Офицер стоял, надутый, как мяч.
Но толпа закричала: «Подлец! Палач!
Полицейских долой! До-лой!»

Гнев народный, казалось, рвался на простор,
Лавы пламенней, шире реки.
И, мела белее, стоял майор.
«Прочь с дороги! Я буду стрелять в упор!»
Но не смолк голосов возмущенный хор,
И сжимала толпа кулаки.

Густав Мите шагнул из рядов вперед,
Но грянул тут выстрел вдруг.
Густав Мите упал. И отхлынул народ.
И толпа бежит. И сирена ревет.
И дубинками шуцманы машут. И вот
Пусто-пусто стало вокруг…

Там, на Данцигерштрассе, лежит у столба
Человек. Он навеки умолк.
Вытирает женщина кровь с его лба.
Мокрый ветер ревет и гудит, как труба.
Плачет мальчик… А впрочем, они — голытьба.
Ни к чему их рыданья, и тщетна мольба.
А время бежит, и слепа судьба…
Государство исполнило долг.