9
В лесной листве, забрызганной росой,
Заря лучами первыми сверкнула.
И звездочет промолвил: «Мы пришли».
До горизонта с двух сторон дороги
Шевелятся колосья в мягком ветре —
Ответ земли небесному посланью.
Из горного села в село у речки
Поток людей струится, как обычно.
Гончарный круг вращается, гремя.
Несет дрова на рынок дровосек.
Пастух на поле выгоняет стадо.
К реке кувшины девушки приносят.
Но где оплот раджи? Где рудники?
Где книги мантр, в которых смерть и мука?
Ученый молвил: «В знаках нет ошибки,
Сюда вели и здесь остановились».
Так он сказал и голову склонил
И к роднику затем сошел с дороги.
Вода из родника течет, как свет,
Как утра песнь, в которой смех и слезы.
И хижина невдалеке, меж пальм,
Окружена недвижностью стоит.
Поэт к порогу с берегов нездешних
Пришел и просит: «Мать, открой мне дверь!»
Луч солнца тронул запертую дверь.
И люди все почуяли в себе
Слова рожденья: «Мать, открой мне дверь!»
И дверь открылась.
Мать на траве сидит, в руках – младенец,
Словно в руках зари – звезда рассвета.
Коснулось солнце головы младенца.
Коснулся струн поэт и песнь запел:
«Да славится родившийся, бессмертный».
Все слышавшие стали на колени:
Раджа и нищий, праведник и грешник,
Глупец и мудрый. И провозгласили:
«Да славится родившийся, бессмертный!»
Из книги «Последняя октава» («Шеш шопток»)
1935
Господину Шудхиндронатху Дотто
Теперь я к рисованью пристрастился.
Стихи ведь – как богатые невесты,
У них приданое – богатство смысла,
Им нужно разговором угождать.
Рисунки же скромны и молчаливы,
И с ними я могу таким же быть.
Как из цветов рождаются плоды —
Словами только можно описать,
А пляску света и теней в лесу —
Изобразить возможно лишь в рисунке.
Там стелются сухие листья,
Порхают бабочки,
Мерцают ночью светлячки,
Их очертанья на лесных подмостках
Мелькают в легкокрылом танце.
Никто ни перед кем там не в ответе…
Правленье слова властно и сурово,
Рисунки ж не грозят перстом,
Мне улыбаются, когда рисую.
Забросил я дела, теряю письма.
Чуть улучу минуту, я спешу
Сосредоточиться, порисовать.
Таилась эта страсть на дне души,
А вот теперь окрепла, осмелела,
Рисует, не считаясь с мненьем мира,
Не внемлет похвалам и порицаньям.
Душа моя довольна.
Перо, которым я рисую,
Не взнуздано желаньем славы,
И не хозяйничает имя
Над вольным творчеством моим.
Свой коврик на груди моих картин
Оно не расстелило и не село,
И не подталкивает, и не говорит:
«Меня ты прославляй».
Хотя само напыщенное имя
И не работает и не творит,
Но хочет все себе оно присвоить,
Рассыльных славы держит у ворот.
Оно из тысячи заказов разных
Для прославления себя престол
Пред самым творчеством воздвигло.
Пока еще не заявилось имя,
Я рисовать могу свободно,
Самозабвенно, вольно, как весна.
Цветы из цветника сегодня
Я связывать не стану,
Я не возьму тесьму
Из нитей золотых.
Мне домочадцы говорят:
«Но если ты цветов не свяжешь,
То как мы их возьмем
И как в сосуд с водой поставим?»
Я отвечаю:
«Цветы сегодня словно танцовщицы
На празднике своем.
Беспечное веселье в их движеньях,
Их хоровод средь бокулов резвится
В лучах полуденных весенних.
Любуйтесь их игрой привольной
И слушайте их нежный шорох
И будьте тем довольны».
Мой друг сказал с упреком:
«Пришли мы в дом к тебе,
Чтоб жажду утолить из чаши полной,
А ты нам говоришь,
Что сам разбил
Размера песенного чашу.
Зачем закон гостеприимства
Ты нарушаешь?»
Ответил я: «К источнику пойдем,
Смотрите, как ручей течет свободно,
То узкой, то широкою струей,
Он прыгает с уступа на уступ,
Скрывается в пещере.
Вот грузный камень
Встает, как варвар, на его пути,
А там древесный корень
Простер, как нищий, скрюченные пальцы, —
Иль серебро струи схватить он хочет?»
Собравшиеся люди мне сказали:
«Что ж ты слова не сплел в стихотворенье,
Куда ушла помощница твоя?»
Ответил я: «Ее вам не узнать,
Ведь у нее померкло ожерелье,
Рубины на браслете не сверкают».
Сказали люди: «Что ж нам ждать напрасно?
Что мы получим от нее?»
«Полу́чите все, что дают цветы
На стебельках и на ветвях,
Среди листвы зеленой
Их краски радужно блестят,
А запах веет в дуновенье ветра
И опьяняет свежий воздух.
Цветы не для того, чтоб рвать в охапку,
А для того, чтоб мы их красоту
Ценили бескорыстно
Там, где они растут».
При встрече
Мы с ней переглянулись.
Я был так молод.
Она меня спросила:
«Кого ты ищешь?»
Я ей ответил:
«Поэт вселенной из своей поэмы бесконечной
Одну строку зачем-то вырвал
И плыть ее пустил
В поток земного ветра,
Где аромат цветов плывет
И звуки флейты.
Строка кружит, ища строку созвучную другую,
И поисков безмолвное жужжанье
Звучит в ее пчелиных крыльях».
Она молчала,
Смотрела в сторону куда-то.
Мне стало грустно,
И я спросил: «О чем ты думаешь?»
И, обрывая лепестки, она сказала:
«А как узнаешь ты – нашел иль нет
Среди бесчисленных мельканий
Ее созвучную одну?»
Я ей ответил:
«То, что ищу
В раздвоенной неполной жизни —
Большая тайна,
Она откроется сама собой,
Откликнувшись необычайно,
И тайну я узнаю —
Созвучие с душой другого».
Она молчала.
На смуглой нежной шее
Блеснуло тоненькое ожерелье,
Как будто облачка слегка коснулся
Осенний бледный луч.
В ее глазах мелькала
Какая-то растерянность, боязнь,
Что кто-то навсегда уйдет, ей не открывшись.
Она стояла неподвижно
В тревоге – и не знала,
На что решиться.
Я встретился с ней на краю дороги
В широкий мир,
Я ждал
Желанной встречи…
Она ушла.
Мерцал светильник медный на подставке,
Фитиль соломинкой в нем подправляли.
Узорный светлый пол блестел,
Как будто сделан из слоновой кости,
А на полу расстелены циновки.
Мы, дети, кучкой собрались в углу
При тусклом свете.
Вошел старик Мохон Шордар,
Лицо его – с дубленой темной кожей,
Окрашенные волосы завиты,
Навыкате глаза.
От дряхлости все тело дряблым стало,
И ноги, руки – длинные костяшки,
А голос или зычный, или тихий.
Мы любим страшные его рассказы.
Вот он садится между нами
И начинает свой рассказ о Рогхо.
Мы слушаем, оцепенев, чуть дышим,
И все у нас колышется в душе,
Как ветви джхау в южном ветре.
Перед окном открытым в переулке
Столб с газовым зажженным фонарем
Стоял, как одноглазый призрак,
С угла на темной улице раздался
Певучий выкрик продавца жасминов.
А рядом во дворе
Залаяла собака.
Пробили в колокол у входа – девять.
Мы тихо слушаем рассказ о Рогхо.
У сына Тотторотно в доме праздник —
Ему давали шнур священный;
И Рогхо передал с гонцом:
«Одним «Прими поклон» не обойдешься,
Не думай о расходах».
И Рогхо написал, чтобы правитель
Пять тысяч рупий выдал на расходы.
Вдова налог радже не уплатила,
И дом ее к продаже был назначен.
К правителю в дом заявился Рогхо,
Сполна за долг вдовы с ним рассчитался,
Сказал: «Ты грабил многих бедняков,
Так пусть им хоть немного станет легче».
Однажды в полночь
С добычей Рогхо возвращался,
Шел к узкой длинной лодке
В тени смоковницы на берегу.
Тут он услышал —
В деревне, в доме том, где свадьба, – плач.
Жених повздорил и невесту бросил,
К ногам его отца упал с мольбой
Отец невесты, – в этот миг с дороги
Из зарослей бамбуковых густых
Раздался клич: «Ре-ре… ре-ре… ре-ре…» —
И звезды в небе
Как будто вздрогнули.
Все знают, это грозно кличет
Разбойник Рогхо.
И с женихом богатый паланкин
Носильщики в испуге уронили.
Тут прибежала мать невесты
И с плачем умоляла в темноте:
«Сынок, спаси честь дочери моей!»
Встал Рогхо как посланец бога Ямы,
Из паланкина вытряс жениха,
Отцу его отвесил оплеуху,
И тот упал на землю, оглушенный.
Вновь в доме раковина заиграла,
И женщины встречают жениха.
Вот Рогхо сам с разбойничьею шайкой;
Как привиденья в ночь женитьбы Шивы,[94]
Тела умащены, полуобнажены,
А лица в саже.
Сыграли свадьбу,
Кончалась третья стража ночи.
Разбойник, уходя, сказал невесте:
«Сестра моя,
Коль вновь тебя обидят,
То вспомни Рогху».
Пришло столетье, новое, иное,
И детвора теперь
При свете электрическом читает
В газетах сообщенья о разбоях.
А вечера прослушиванья сказок
Ушли из мира
С воспоминаньем нашим
И со светильником погасшим.
