(в волнении)
Оставь меня!.. Уйди!..
Эстрелла
Молю тебя, не говори, что ты простил равнодушно, нет! я знаю: у тебя — великое сердце!
Сильвио
Во имя чего же я мог простить?
Эстрелла
Во имя Бога!..
Сильвио
Я Его не знаю… Его нет!..
Эстрелла
Он есть!
Сильвио
(в волнении, почти в ужасе)
Уйди, говорю тебе, уйди прочь! Зачем ты хочешь вернуть меня к жизни? Зачем ты пришла?.. Его нет!
Эстрелла
Он есть!.. Он один только есть, всё, что не Он — призрак и обман! Сильвио! Разве ты не чувствуешь?.. Посмотри на небо, посмотри в глаза мои… Разве ты не видишь?.. Вот — Он!
Сильвио
Нет! Когда я смотрю в небо и в твои глаза, я только вижу в них что-то далекое и забытое. Хочу вспомнить и не могу… Но Его — нет! Пойми же, там — за этими призраками — пустота, мрак! Там — смерть!..
Эстрелла
Сильвио, там — Бог!..
Сильвио
О, если бы я мог верить!..
(Он закрывает лицо руками и плачет.)
Эстрелла
Я иду, государь, чтобы возвестить помилование осужденным.
Сильвио
Эстрелла!..
Эстрелла
Сейчас взойдет солнце… Пора!
(Эстрелла уходит.)
Сильвио
(один в предрассветном сумраке)
Верить?.. Но где же Ты? Зачем Твое небо — такое холодное и пустое? Зачем Ты покинул меня одинокого в этой тьме, окруженного ужасом и смертью?.. Если Ты скрываешься за призраками мира, откликнись!.. Где Ты? Услышь меня, Господи!
(Первые лучи солнца вырываются из-за облаков; Сильвио стоит в немом созерцании, потом опускается на колени.)
Солнце!.. Твое ли это — Солнце, Боже мой? Ты ли мне первыми лучами его ответил: «Вот — я!» Вся природа — не глагол ли уст Твоих? Всеми голосами мира не говоришь ли Ты от вечности: «Это — я!» Верю, Господи, помоги моему неверию!..
(Солнце из-за тучи медленно подымается и озаряет Сильвио, простирающего к нему руки.)
Сильвио
Солнце над морем восходит из туч…
Бездну зажег его розовый луч…
Солнцу, великому солнцу — привет!
Слава Тебе, показавшему Свет!
Чрез борьбу и хаос дикой,
Чрез отчаянье и ложь,
Ты к гармонии великой
Мир измученный ведешь.
О, согрей же теплотою,
Состраданьем без конца,
Утомленные враждою,
Наши бедные сердца.
Видишь здесь, Тобой спасенный,
В теплых, радостных, слезах,
Я склоняюсь, умиленный
И трепещущий, во прах.
С плачем дробясь о подножье скалы,
Пеной блестят, умирая, валы.
Богу «осанна!» — гремит океан…
Вьется, как дым из кадильниц, туман…
Солнцу, великому солнцу — привет!
Слава Тебе, показавшему Свет!
Это Ты меня из ночи
Дланью любящей исторг,
Это Ты открыл мне очи,
Дал мученье и восторг…
Пред Тобой я только плачу,
В благодарности я нем…
Всемогущий, что я значу?
Как я жалок — перед Тем,
Кто хранит нас и жалеет
Каждый трепетный листок,
Как дитя свое, лелеет
Непробившийся росток…
Дай обнять любовью жгучей
Целый мир — и всей душой
Дай мне слиться с этой тучей,
С этой грозною волной.
В камне, в воздухе, в былинке
Жизнь я чувствую, любя,
В каждой блещущей росинке,
Солнце, вижу я тебя.
Вот что не призрак, не сон и не ложь…
Боже, молитву мою Ты поймешь…
Солнцу, великому солнцу привет!
Слава Тебе, показавшему Свет!
1888, 1891
КОНЕЦ ВЕКА
Очерки современного Парижа
О, что бы в будущем, предчувствием грозя,
Не ожидало нас, — несчастным быть нельзя
При солнце утреннем, весною, город вечный,
Когда теряешься в толпе твоей беспечной!
Посмотришь на бульвар, где каждый солнцу рад,
И распустившихся каштанов аромат
Вдохнешь, услышишь смех и говор беззаботный,
И женское лицо с улыбкой мимолетной
Увидишь издали, и снова, жизнь любя,
Невольно радостным почувствуешь себя,
И горько вспоминать о северной отчизне…
Какой здесь блеск кругом, какая радость жизни!
Когда передо мной весельем ты гремишь,
На солнце утреннем сияющий Париж,
Я счастлив за тебя, и чуждого народа
Волнует душу мне и радует свобода.
Какая бы печаль ни мучила, грозя —
Здесь, в этом городе, несчастным быть нельзя.
Но поздно вечером в мой уголок безмолвный
Я с шумной улицы вернусь, раздумья полный.
Тогда Евангелье читаю в тишине,
Меж тем как из окна доносится ко мне,
Париж недремлющий, твой шум многоголосый.
Над книгой вечною забытые вопросы
Опять встают в душе: земная жизнь людей
Полна величия, но есть ли правда в ней?
Я постигаю вновь твой смысл необычайный,
О притча древняя, исполненная тайной:
На ниве богача был урожай хлебов.
Он думал: «Некуда собрать моих плодов.
Как приготовить дом к такому урожаю?
А вот что сделаю: все житницы сломаю,
Большие выстрою и соберу туда
Мой хлеб, мое добро, и я скажу тогда
Душе моей: душа! простись навек с тревогой,
Покойся, — у тебя лежит именья много,
На годы многие: гони заботы прочь
Ешь, пей и веселись!..» — «Безумец, в эту ночь
Отнимут жизнь твою! — сказал Господь. — Несчастный,
Кому достанутся твой дом и труд напрасный?»
Столица роскоши, на празднике твоем
Я вижу иногда рабочего с лицом,
Исполненным немой, загадочною думой.
Проходить он, как тень, безмолвный и угрюмый,
Со взором пристальным завистливых очей…
О, гость непрошеный на пире богачей,
Мне страшно при тебе за этот праздник вечный,
За легкую толпу, за смех ее беспечный,
За яркие кафе и величавый ряд
Твоих, о Новый Рим, блистательных громад!
Ты, как богач, сказал: «У нас именья много,
Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога,
Но скорбь великая растет в душе у всех…
Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех?
Каким путем, куда идешь ты, век железный?
Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной?
II. «GRILLE-D’-EGOUT»[12]
Сюда идет тайком скучающий любовник,
Художник и турист, писатель и чиновник:
«Gаrçоn, un bok!»[13] И пьют, и курят за пять су,
Любуются в монокль на томную красу
Полуночных сильфид, внимая шансонетке,
Где блещет стих порой, язвительный и меткий…
Но вот, в дыму сигар, меж черных сюртуков,
И тысячи зеркал, и газовых рожков,
При звуках музыки и радостного гула,
Она, воздушная, как бабочка, впорхнула.
Тебя без жалости я вспомнить не могу,
О бедное дитя Парижа «Grille-d’-Egout»!
Из кружев юбка, слой белил на шее голой
И рыжий цвет волос поддельных, взор тяжелый
И странное лицо, в котором жизни нет,
Как маска, мертвое, похожее на бред…
Меж тем, когда, смеясь, она в отваге бурной
Помчалась, до колен открыв чулок ажурный,
И ногу стройную высоко подняла,
Наперекор всему — в ней грация была
Демократической и уличной вакханки,
В ней то, что «fin dе siucle»[14] назвали парижанки,
В ней узнает толпа свою родную дочь.
«Я нравлюсь, от меня вы не уйдете прочь! —
Так говорило всем ее лицо. — Смотрите,
Вот, что вы любите, и вот чего хотите!»
Почтенный господин, — вполне провинциал,
По скромному лицу, — смотрел на этот бал.
К нему подпрыгнула она легко и смело,
Красивой ножкою цилиндр его задела
И шляпу сбросила: удерживая гнев,
Он должен был принять обиду, покраснев.
А взор у «Grille-d’-Egout» весельем детским блещет,
И ей родной Париж в восторге рукоплещет!
Но в том же городе и в тот же скорбный век
В тиши работает великий человек:
Я вижу кабинет в спокойном полумраке
И древней надписи неведомые знаки;
Я вижу, как Ренан над грудой старых книг,
Обдумывая мысль заветную, поник
С улыбкой тонкою, скептической и нежной,
Над сказкою любви иль веры безмятежной;
За правдой гонится сквозь тьму времен и пыль
Сухих пергаментов; таинственная быль
По слову мудреца, поэзией пленяя,
Восстанет пред людьми из гроба, как живая.
И ветреный Париж откликнется на все:
