На все огромное, круглое, как блюдо, поле, обрамленное березовыми рощами, — всего только два пахаря. Поблескивают на солнце шпоры гусениц. Добрая сотня грачей непрерывно подлетывает за каждым трактором. Шесть плугов и две бороны выкапывают грачам червей на завтрак! Трудно поверить, что когда-то на этом поле тащились маломощные сивки и ходили сеятели с лукошками.
На прицепах тракторов сидят подростки, регулируя глубину вспашки, давая плугам холостой ход на выездах и дорогах.
Дождался, когда оба пахаря стали завтракать.
Тракторист Иван ел сало и выпил стакан водки. Тракторист Ленька, шестнадцатилетний пацаненок с голубыми глазами, ел яйца вкрутую, терпеливо снимая приросшую скорлупу.
— Ты о чем думаешь, Иван, сидя в кабине? — спросил я.
— Капусту вчера забыл покрыть, как бы ее мороз не изничтожил. Неужели Наташка не догадается покрыть!
Наташка — жена. У Ивана трое детей.
— А ты, Лень, о чем думаешь за рулем? — спросил я второго пахаря.
— Я как выеду на бугор, все хочу прямо в овраг съехать и на ту сторону выбраться, как на танке, когда в бой идешь!
— Ну и что же?
— Дяди Вани боюсь и норму не выполнишь!
Грачи ходят по пашне, добывая червей, и все поглядывают на трактористов: пора начинать!
Туман
Второй день с утра сильный туман.
По кукушке ориентируешься, где лес, по петухам — где деревня, по урчанью трактора — где поле.
Так получается, что каждый раз, как начнет развидняться, на одной и той же тропинке, на одном и том же месте вырастает Митя Жуткин с бидоном молока и обязательно спросит:
— Как рыба?
— Плохо.
— Оттерлась, отгуляла, отошла, — заключает он.
Я молчу.
— Бросать надо, — продолжает Митя. — Костя бросил.
Костя — брат. Митя говорит мне это не без умысла.
Костя всю зиму учился на тракториста и вот теперь день и ночь пашет. Когда тут ловить новичку! Это я так могу — и ловить и писать. Косте на тракторе до моего уменья на моем верстаке далеко, далеко! И хотя он сейчас пашет, рыба у него с ума нейдет.
Наши, ильинские, говорят, что, когда понадобилось Косте орден Красной Звезды вручить, не скоро предстал он пред очи командира части. Желание славы и почета не могло увести его с берега неизвестной немецкой речушки до тех пор, пока Костя не выудил трофейного немецкого окуня!
Едва Митя скрылся за изгибом оврага, как на крутой холм выехал Костя. Снизу, с реки, трактор и тракторист казались великанами. Всадник железного коня не преминул подойти ко мне.
— Как рыба? — спросил он.
Я показал на маленькую береговую лужицу, вода которой поместилась бы в моей пригоршне. Весь мой улов состоял из одного пескаря с непомерно увеличенным подбрюшьем. Костя нагнулся, взял двумя пальцами пойманного пескаря и, осмотрев его, звонко, на весь дол, скорее пропел, чем проговорил:
— Ишь черт! Полный живот детвы по песку везет! Брось!
И не успел я определить судьбу своей добычи — кошке ли дать на лакомство, детям ли на забаву в аквариум, — как пескарь вильнул хвостом — и был таков!
Туман совершенно рассеялся. Костя торопливо пошел к трактору, а я заспешил к машинке и письменному столу. Мне не хотелось потерять ни одного словечка из этого рассказа.
Лягушка
Вдоль нового бетонного шоссе образовался водоем. Дно еще не затравенело, не затянулось мохом.
Я шел по берегу и остановился. Мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Предчувствие не обмануло.
Большая лягушечья голова пялила на меня свои очи.
В них было столько любознательности!
Я сделал шаг, и любопытство лягушки уступило место страху.
Она нырнула и молниеносно пошла по самому дну вдоль шоссе, как грузовик.
Она и скорость набрала такую, что могла бы сейчас соперничать с грузовиком, да и мутный рыжий хвост, который за ней тянулся в воде, был так похож на пыльный летний хвост грузовой машины!
Признание
— Я тебе, милый человек, признаюсь, — говорит мне бригадир колхоза Егор Семеныч Колчин, — что большевики сотворили, то и бог не смог сделать. Раньше своего собственного — никому бы щепки не отдал, а сейчас идешь мимо сарая и амбара своего и даже памяти на них нет, будто и не ты заводил!
Мечта
Утро уже высоко подняло в небо свои звоночки, и редко какой жаворонок вздумает петь на пашне. За березовым леском невероятно горластое покрикиванье трактора. Он вышел ко мне навстречу, я бы сказал, озорно, земля с лемехов сваливалась с веселой поспешностью, а сами лемеха радовали глаз безупречной зеркальностью.
Оживленность шла от водителя машины.
За рулем сидел Костя Жуткин. Это его первый сезон на тракторе, парню в охотку!
Увидев меня, Костя остановил трактор, встал по стойке «смирно», отдал мне честь и браво, по-солдатски, заговорил:
— Описывать меня думаешь? Костя, двадцать восемь лет. Воевал. Два ранения. Двое детей. Вся мечта — купить дом.
— А где же романтика?
— Вот она! — и, ни секунды не теряя, стал заливать воду в радиатор.
Биография
На приеме в партию тракториста Ивана Портнова попросили рассказать биографию. Иван долго не знал как начать.
— А ты своими словами, — подбадривал секретарь райкома.
Кажется, что очень просто своими словами, а ведь может ли быть что труднее!
Вот тут-то и приходит робость, когда из себя свои слова начинаешь доставать.
И, как всегда бывает, если сумеешь, то обязательно народ подхватит эти слова, не раз повторит их.
Так было и с Иваном Портновым. Из уст в уста передавали, что он рассказывал так:
«Моя биография как стеклышко.
Первое дело — родился.
Второе дело — вырос.
Третье дело — работать научился.
Все!»
Вопросов к нему не было.
Первенец
Пшеница в это лето так удалась, что, прежде чем запустить в нее комбайн, решили нажать сноп в кабинет председателя. В руках у Анисьи Ширшиковой старинный серп. По-бывалошному, величаво, не торопясь, подрезала она стебли пшеницы и горсть за горстью клала на пояс. Все смотрели на ее работу. Старым людям что-то мерещилось свое — молодость, сохи, лукошки, сивки и бурки. Молодым не верилось, что серп — это всерьез.
Когда сноп был нажат и туго перевязан, Анисья, попестовав, легонько кинула его на руки сорокалетней Романихи.
Та поймала, уложила его, как дите, на руки и стала покачивать.
— Первенец! — сказала она.
Тонкий ситец скульптурно вылеплял ее груди, вскормившие троих детей.
От Романихи сноп перешел к Лизавете Пучковой. И та его взяла, как младенца.
— Хватит вам качать! — не утерпел Митя Жуткин, всегдашний спутник колхозных баб на всех работах.
Он взял сноп, поставил его стойком, отошел и скомандовал:
— Ша-го-о-ом арш!
Сноп не двигался.
Зато с другого конца в пшеницу врезался комбайн, и все пошли смотреть его работу.
Первенца вез в правление колхоза сам председатель. Он то и дело останавливал бричку и показывал:
— Вот она какая у нас — как на плакате!
Землемер
Нового человека в деревне рассматривают отовсюду в сотни глаз. Из окон, из огородов, со двора, с крылец направлено на него деревенское любопытство. Землемера заметили более активно, чем всех. В этом был повинен его внешний вид.
На телеге сидела молодая не по летам полная женщина лет тридцати с небольшим. На шее, поверх синего плаща, покоился белый шелковый шарфик, из-под черной шляпы выбивались черные волосы, в точности, как у попа.
Подвода с землемером остановилась около сельпо. Люба, продавщица, всегда на крыльце.
— Девушка, папиросы есть?
— Есть.
Люба вынесла пачку папирос и дотянулась через перила к деньгам.
Телега тронулась.
По всей деревне загудело беспроволочное радио:
— Курит!
Даму в черной шляпе определили на квартиру у двух старых дев-вековух. Беспроволочное радио опять передало:
— У монашек остановилась.
Землемер обошла наши скудные глинистые земли и, покуривая, говорила вечером управляющему фермой:
— Скудные у вас земли! Тысячу лет навоз надо возить.
Беспроволочное радио разнесло:
— Землемер говорит: плохая у нас земля!
Управляющий позвал землемера в гости. Окна дома были занавешены, но радио, неизвестно на чем основываясь, известило:
— Землемер водку пьет!
Появление Любовь Кондратьевны не произвело впечатления на ребят: она была для них стара. А мужчины, особенно те, которые в соку, стали поглядывать. Бабья разведка добыла откуда-то точные сведения: дама безмужняя. Как-то так получилось, что в кругу деревенских событий где-то постоянно стал фигурировать землемер.
Вот раз пьет вечером чай Мефодий со своей Марфой, она возьми да и сообщи:
— Землемерша куда-то пошла.
— Не землемерша, а землемер! — поправил Мефодий.
