Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

    Словно строфы — недели и дни в Ленинграде,
    мне заглавья запомнить хотя б:
    «Прибыл крымский мускат…»
    На исходе пучки виноградин,
    винный запах антоновок сытит октябрь.

    Это строфы элегий,
    желтеющих в библиотеках,
    опадающих с выступов перистых од:
    «Льды идут на Кронштадт,
    промерзают сибирские реки,
    ледоколы готовятся в зимний поход».
   . . . . . . . . . . .
    Но такие горячие строки доверить кому нам?
    Только руку протянешь —
    обуглится, скорчится — шрам…
    Говорю о стихе
    однодневной Кантонской коммуны,
    на газетах распластанной по вечерам.

    Но сначала — Кантон. И народ, и кумач на просторе;
    после РОСТА рыдающая на столбах.
    А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе
    отливаются петли, и раны, и храп на губах.

    А потом — митингуют, и двор заводской поднимает
    на плечах, на бровях,
    на мурашках ознобленных рук —
    рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая,
    и протесты,
    железом запахшие вдруг…

    О, если б ясную, как пламя,
    иную душу раздобыть.
    Одной из лучших между вами,
    друзья, прославиться, прожить.

    Не для корысти и забавы,
    не для тщеславия хочу
    людской любви и верной славы,
    подобной звездному лучу.

    Звезда умрет — сиянье мчится
    сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, —
    и скажет тот, кто вновь родится:
    «Ее впервые видим мы».

    Быть может, с дальним поколеньем,
    жива, горда и хороша,
    его труды и вдохновенья
    переживет моя душа.

    И вот тружусь и не скрываю:
    о да, я лучшей быть хочу,
    о да, любви людской желаю,
    подобной звездному лучу.

    Как на озерном хуторе
    с Крещенья ждут меня —
    стреножены, запутаны
    ноги у коня…

    Там вызорили яро
    в киноварь дугу
    и пращурный, угарный
    бубенчик берегут…

    Встречали неустанно
    под снежный синий порск,
    а я от полустанка
    за сотню лет и верст…

    Встречали, да не встретили,
    гадали — почему?
   …Полночный полоз метил
    обратную кайму…

    И пел полночный полоз
    сосновой стороной,
    как в тот же вечер голос —
    далекий голос мой:

    «Ты девять раз еще — назад
    вернешься, не взглянув
    сквозь финские мои глаза
    в иную глубину…

    Вернись, забыть готовый,
    и путы перережь,
    пусть конские подковы
    дичают в пустыре…

    И киноварь не порти зря,
    и в омут выкинь бубенец —
    на омутах,
    на пустырях
    моя судьба
    и мой конец…»

    Песенкой надрывною
    очертивши темя,
    гуляли призывники
    остатнее время.

    Мальчишечки русые —
    все на подбор,
    почти что безусые…
    Веселый разговор!..

    Дни шатались бандами,
    нарочно напылив,
    украшены бантами
    тальянки были их.

    Дышали самогонкой,
    ревели они:
    «Прощай, моя девчонка,
    остатние дни!»

    Им было весело,
    таким молодым,
    кто-то уж привесил
    жестянку звезды…

    Мальчишечки русые
    шли в набор,
    почти что безусые…
    Веселый разговор!..

    Галдарейка, рыжеватый снег,
    небо в наступившем декабре,
    хорошо и одиноко мне
    на заставском замершем дворе.

    Флигель окна тушит на снегу,
    и деревья тонкие легки.
    Не могу укрыться, не могу
    от ночного инея тоски,
    если небо светится в снегу,
    если лай
    да дальние гудки…

    Вот седой, нахохленный сарай
    озарит рыданье петуха —
    и опять гудки,
    и в переулке лай,
    и заводу близкому вздыхать…

    Всё я жду —
    придешь из-за угла,
    где фонарь гадает на кольцо.
    Я скажу:
    «Я — рада!
    Я ждала…
    У меня холодное лицо…»

    Выпал снег… С заводов шли давно.
    «Я ждала не только эту ночь.
    Лавочка пушиста и мягка.
    Ни в душе,
    ни в мире не темно,
    вздрагивает на небе слегка…»

    Но ложится иней на плечах.
    За тремя кварталами пыхтит
    темный поезд, уходящий в час
    на твои далекие пути…

    О, наверное, он не вернется,
    волгарь и рыбак, мой муж!
    О, наверное, разобьется
    голубь с горькою вестью к нему..

    Мать, останься, останься у двери
    пойду его отыскать.
    Только темным знаменьям верит
    полночь — тело мое — тоска.

    А если он возвратится,
    из мира шагнет за порог —
    вот платок зеленого ситца,
    мой веселый девий платок.

    Вот еще из рябины бусы,
    передай и скажи: «Ушла!»
    С головой непокрыто-русой,
    босиком, глазами светла…

    А если придет с другою,
    молчи и не плачь, о мать.
    Только ладанку с нашей землею
    захвати и уйди сама.

    Потеряла я вечером слово,
    что придумала для тебя.
    Начинала снова и снова
    эту песнь — сердясь, любя…
    И уснула в слезах, не веря,
    что увижу к утру во сне,
    как найдешь ты мою потерю,
    начиная песнь обо мне.

    Позволь мне как другу — не ворогу
    руками беду развести.
    Позволь мне с четыре короба
    сегодня тебе наплести.

    Ты должен поверить напраслинам
    на горе, на мир, на себя,
    затем что я молодость праздную,
    затем что люблю тебя.

    Заметь, заметь! Как легчает сердце,
    Если не подумать о себе,
    Если белое свистит и вертится
    По глухой осине-голытьбе…

    Я не знаю — кто я, для кого я,
    Чьи сегодня брови отогреть?
    Верно то, что за сугробным воем
    Вязнет полночь в жухлой проворе…

    — Задыхается, синеет, молит…
    Не моя ль то песня, не моя ль?
    Заметь, ты пророчествуешь, что ли,
    Накипая мукой по краям?

    Ей ли, проще радужного ситца
    Растянув пургой спаленный рот,—
    Посинеть, задохнуться и биться
    У чужих заборов и ворот?..

    Не хочу! Не верится, не верится
    Наколдованной такой судьбе
   …Как легчает, как пустеет сердце,
    Если не подумать о себе.

    Загорается сыр-бор
    не от засухи — от слова.
    Веселый разговор
    в полуночи выходит снова:

    «Ты скажи, скажи, скажи,
    не переламывая рук:
    с кем ты поделила жизнь
    полукруг на полукруг?»

    «Ты ответь, ответь, ответь,
    голосу не изменя:
    с кем ты повстречаешь смерть
    без любимой — без меня?»

    Сыру-бору нет конца,
    горечь поплыла к заре,
    и вот уж нет у нас лица,
    друг другу не во что смотреть.

    Надо, надо, надо знать:
    нас не двое на земле —
    нам со всеми умирать
    и со всеми веселеть…

    Холодеет горький бор
    не от ливня, но ответа.
    Веселый разговор
    исходит до рассвета.