Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

    Сейчас тебе всё кажется тобой:
    и треугольный парус на заливе,
    и стриж над пропастью,
    и стих чужой,
    и след звезды,
    упавшей торопливо.
    Всё — о тебе, всё — вызов и намек.
    Так полон ты самим собою,
    так рад, что ты, как парус, одинок,
    и так жесток к друзьям своим порою.
    О, пусть продлится время волшебства.
    Тебе докажет мир неотвратимо,
    что ты — лишь ты, без сходства, без родства,
    что одиночество — невыносимо.

    Не сына, не младшего брата —
    тебя бы окликнуть, любя:
    «Волчонок, волчонок, куда ты?
    Я очень боюсь за тебя!»
    Сама приручать не хотела
    и правды сказать не могла.
    На юность, на счастье, на смелость,
    на гордость тебя обрекла.
    Мы так же росли и мужали.
    Пусть ноет недавний рубец —
    прекрасно, что ранняя жалость
    не трогала наших сердец.
    И вот зазвенела в тумане,
    в холодном тумане струна.
    Тебя искушает и манит
    на встречу с бессмертьем война.

    Прости, я кругом виновата —
    горит и рыдает в груди;
    «Волчонок, волчонок, куда ты?»
    Но я не окликну. Иди.

    Откуда такое молчание?
    О новый задуманный мир!
    Ты наш, ты желанен, ты чаян,
    Ты Сердца и Разума пир.

    Откуда ж молчанье на пире?
    И чаши с вином не стучат,
    И струны безмолвны на лире,
    И гости, потупясь, молчат.

    О друг, я не думала, что тишина
    Страшнее всего, что оставит война.

    Так тихо, так тихо, что мысль о войне
    Как вопль, как рыдание в тишине.

    Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли,
    Здесь пенилась кровь на вершок от земли…
    Здесь тихо, так тихо, что мнится — вовек
    Сюда не придет ни один человек,
    Ни пахарь, ни плотник и ни садовод —
    никто, никогда, никогда не придет.

    Так тихо, так немо — не смерть и не жизнь.
    О, это суровее всех укоризн.
    Не смерть и не жизнь — немота, немота —
    Отчаяние, стиснувшее уста.

    Безмирно живущему мертвые мстят:
    Все знают, все помнят, а сами молчат.

    1

    Мы шли на перевал. С рассвета
    менялись года времена:
    в долинах утром было лето,
    в горах — прозрачная весна.

    Альпийской нежностью дышали
    зеленоватые луга,
    а в полдень мы на перевале
    настигли зимние снега,

    а вечером, когда спуститься
    пришлось к рионским берегам,—
    как шамаханская царица,
    навстречу осень вышла к нам.

    Предел и время разрушая,
    порядок спутав без труда,—
    о, если б жизнь моя — такая,
    как этот день, была всегда!

    2

    На Мамисонском перевале
    остановились мы на час.
    Снега бессмертные сияли,
    короной окружая нас.
    Не наш, высокий, запредельный
    простор, казалось, говорил:
    «А я живу без вас, отдельно,
    тысячелетьями, как жил».
    И диким этим безучастьем
    была душа поражена.
    И как зенит земного счастья
    в душе возникла тишина.
    Такая тишина, такое
    сошло спокойствие ее,
    что думал — ничего не стоит
    перешагнуть в небытие.
    Что было вечно? Что мгновенно?
    Не знаю, и не всё ль равно,
    когда с красою неизменной
    ты вдруг становишься одно.
    Когда такая тишина,
    когда собой душа полна,
    когда она бесстрашно верит
    в один-единственный ответ —
    что время бытию не мера,
    что смерти не было и нет.

    Мы по дымящимся следам
    три дня бежали за врагами.
    Последний город виден нам,
    оберегаемый садами.

    Враг отступил.
    Но если он
    успел баллоны вскрыть,
    как вены?

    И вот разведчик снаряжен
    очередной полдневной смены.
    И это — я.
    И я теперь
    вступаю в город, ветра чище…
    Я воздух нюхаю, как зверь
    на человечьем пепелище.
    И я успею лишь одно —
    бежать путем сигнализаций:
    «Заражено,
    заражено»…

   …И полк начнет приготовляться.
    Тогда спокойно лягу я,
    конец войны почуя скорый…
   . . . . . . . .
    А через час
    войдут друзья
    в последний зараженный город.

    Маятник шатается,
    полночь настает,
    в доме просыпается
    весь ночной народ.

    Что там зашуршало,
    что там зашумело?
    Мышка пробежала,
    хвостиком задела…

    (Никому не видные,
    тихонькие днем,
    твари безобидные,
    ночью мы живем.)

    Слышишь сухонький смычок
    ти-ри-ри, ти-ри-ри?..
    Это я пою, сверчок,—
    тири-ри, тири-ри…
    В темной щелочке сижу,
    скрипку в лапочках держу…

    Если вдруг бессонница
    одолеет вас,
    лишнее припомнится,
    страшное подчас,—

    слушай тихий скрип смычка —
    тири-ри, тири-ри…
    Слушай песенку сверчка —
    ти-ри-ри, ти-ри-ри…

    И тоску постылую
    заглушит сверчок —
    сны увидишь милые:
    пряник и волчок.

    Слушай, слушай скрип смычка
    ти-ри-ри, ти-ри-ри…
    Слушай песенку сверчка —
    ти-ри-ри, ти-ри-ри…

    Эй, солдат, смелее в путь-дорожку!
    Путь-дорожка огибает мир.
    Все мы дети Оловянной Ложки,
    и ведет нас Юный Командир.

    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Хорошая игрушка,
    дешевая игрушка —
    коробочка солдат.

    Командир моложе всех в квартире,
    но храбрей не сыщешь молодца!
    При таком хорошем командире
    рады мы сражаться до конца.

    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Отличная игрушка,
    любимая игрушка —
    коробочка солдат.

    Всех врагов мы сломим понемножку,
    все углы мы к вечеру займем,
    и тогда об Оловянной Ложке
    и о Командире мы споем.

    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Первейшая игрушка,
    храбрейшая игрушка —
    коробочка солдат!

       1

    В синем сапоге,
    на одной ноге,
    я стою пред комнаткой твоей…
    Буки не боюсь,
    не пошелохнусь —
    всюду помню о любви своей!

    Пусть и град, и гром,
    пусть беда кругом —
    я таким событьям только рад.
    Охватив ружье,
    с песней про Нее —
    крепче на ноге держись, солдат.

    2

    В синем сапоге,
    на одной ноге,
    под твоим окошечком стою.
    Буки не боюсь,
    не пошелохнусь,
    охраняю милую мою.

    Пусть беда кругом,
    пусть и град, и гром —
    никогда не отступай назад!
    Охватив ружье,
    с песней про Нее —
    крепче на ноге держись, солдат!